Терентьев Владимир Иванович

Степная сага

07 Фев 17

АвторАнонсы новых публикаций, роман Роман 1 отзыв

Главы из романа

Уважаемый Читатель. Работа над этим романом начата давно, но может и не закончится. Поэтому публикую здесь на твоё усмотрение отдельные главы.

Полёты во сне и в жизни Захара Ничея

1. День первый – день последний.

 

К полёту он изготовился, как обычно. Присел, втянул голову в плечи, округлив спину, крепко-крепко обхватил обеими руками колени и изо всех сил сжал их. Силой этого сжатия обуславливалось начало полёта. Тело приподнимается вверх, вначале неохотно, затем скорость взлёта увеличивается, все члены расправляются и вот – он уже летит, летит, летит, рассекая воздух  подобно юркой ласточке или стрижу.

Ощущение полёта, знакомое с раннего детства было настолько реальным и захватывающим дух, что Захар проснулся.

Ещё не разлепляя глаз, он ощутил раннее солнце, свежий утренний воздух, врываясь в распахнутое окно, волнами перетекал по телу, творя бодрящий массаж.

— Пора!

Наручные часы «Победа» показывали без нескольких минут шесть часов утра.

— Ну, ты и спать мастак. Совсем разленился, – повёл привычный внутренний диалог с собой Захар.

— А куда спешить? Кончилось твоё время, человече, никому ты кроме себя уже не нужен.

— Нужен или не нужен, не тебе судить. Вот план на сегодня выполню, если сил хватит, тогда и поговорим, кому я нужен…

— Поторапливайся! – приказал себе Захар, и пошёл на кухню. В квартире все ещё спали, поэтому он привычно всё делал сам: согрел на газу чайник, заварил крепкой заварки и налил полный термос сладкого чаю, сделал бутерброды с сыром и копчёной колбасой (это в дорогу). Умылся, оделся, не спеша выпил бокал чаю с молоком и добрым куском белого, настоящего «Целинного» хлеба. Удовольствие от такого привычного завтрака давало Егору заряд бодрости на целый день. От того, каким был завтрак, зависел весь распорядок дня и самочувствие.

Уже в дверях он встретился с женой. Та, ещё не проснувшаяся, была в раздражении.

— Куда тебя черти несут? Дома ни минуты не посидит. Старый уже, а всё куда-то убегает, – заворчала она, жалуясь кому-то незримому – словно не на пенсии, словно ждут его где-то.

— Не волнуйся, старушка! Я поздно вернусь, в крайнем случае, завтра, если у сына заночую. Давай-ка я тебя поцелую, на прощание перед дорогой, – притянул к себе притворно сопротивляющуюся супругу и поцеловал её в лоб.

— Уж и целоваться разучился, – услышал Захар, скрываясь за входной дверью. Со двора он услышал до боли знакомый сигнал директорского «козлика».

Что его потянуло в этот день из города, он и сам не знал. То ли городские пейзажи и городские будни осточертели, то ли многолетняя привычка трудиться без выходных. А может быть повлиял, одуряющий зной вот уже несколько сжигавший растительность, или привычка в это время года следить за тем, как поспевают налившиеся хлебные злаки. Вот-вот нужно будет выводить на поля комбайны для первых пробных прокосов.

Вполне возможно, захотелось утолить тоску по местам своей жизни и работы. В иных он не был уже целую вечность, а так хотелось вернуться туда, взглянуть хотя бы мельком на давно изменившиеся, но памятные пейзажи, вспомнить тех, кто оставил на его судьбе памятные зарубки.

Поэтому накануне он позвонил своему преемнику и попросил «свой» уазик на весь сегодняшний день.

У машины терпеливо стоял водитель Василий. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, с типичным лицом русака, аккуратной стрижкой и ясным взглядом в очах.

— Здравствуйте, Захар Акимович! Прибыл в ваше распоряжение.

— Здравствуй, Вася, – подавая ему правую руку для рукопожатия, что было для того не совсем привычно.

Обычно, Захар или Захар Акимович, как его звали все кроме родных, садился на своё место и, не размениваясь на сантименты наподобие приветствия, командовал «Поехали!». Василия Захар знал с пелёнок, поэтому был рад, что новый директор не сменил его на другого водителя «под себя». Вася чаще всего каким-то внутренним чутьём знал куда ехать. И ещё, он никогда не докучал разговорами своему пассажиру во время дальних поездок. Спросят – ответит, не спросят – проедет всю дорогу молча. И, главное, Василий был всегда трезв и готов к работе, как, впрочем, и его машина.

Но сейчас Василий изменил себе.

— Куда едем, Захар Акимович?

— Урал, Рождество, Светлый путь, Полевое. Бензина хватит?

— Полный бак и две канистры в багажнике.

— Отлично, тогда полный вперёд!

Выезд из не успевшего прокалиться города прошёл для Захара незаметно. Его взгляд безразлично скользил по городским пейзажам, не цепляя ни новостройки охорашивающегося областного центра, ни новый мост через реку, ни проплывающие мимо утопающие в зелени участки садоводов и огородников. Его не волновал город, поскольку он всегда был селянином, и вся его жизнь прошла на селе. Город – тьфу, временное пристанище, откуда его проводят в последний путь. Он и сам не знал, зачем начальство вознаградило его городской со всеми удобствами трёхкомнатной квартирой, хотя в Полевом у него был нормальный особняк. Ну да ладно, после него хоть детям, в особенности младшенькой доченьке останется.

— Что за мрачные мысли, Захарка? – вновь начал диалог внутренний голос – только недавно на заслуженный отдых, то бишь на пенсию, тебя спровадили, а ты уж отходную заказываешь.

— Вот именно, спровадили…

— Угу, не каждого так спроваживают, не всякому орден на грудь вешают, пенсию персональную, да квартиру в придачу дают. Так ведь молодёжи нужно место уступать, с наивысшим образованием. А у тебя что? Всё «заушное», устаревшее. Да курсы всякие. Не современный ты руководитель!

— Ага. Не современный… Да и когда мне было быть современным? Ты вспомни, как начиналась жизнь моя, как в руководители вышел…

Руководителем Захар стал не по зову сердца, а, скорее, по воле времени. Однажды чей-то намётанный глаз выхватил его из общей массы молодых борцов за новую жизнь и включил в номенклатурную “обойму”, а вышестоящее руководство больше не исключало его из неё.

Каждое новое назначение Захар воспринимал не с гордостью: “Вот, заметили, выдвинули”, а с неким холодком в груди на грани страха. Страха ни перед вышестоящим руководством, ни перед ответственностью – этого он никогда не боялся, поскольку робостью, низкопоклонством, чинопочитанием и лизоблюдством никогда не страдал. Страх был перед людьми – как они примут его, поймут, пойдут за ним. Да-да, поймут ли и простят за будущие неизбежные ошибки. Именно поэтому каждое новое назначение был подобно шагу в бездну, полную неизвестности и неожиданностей. Шаг – и ты летишь, а куда и как упадёшь ещё никому неизвестно, соломку никто не натрусил для тебя.

Ему везло, поскольку всегда находились люди, которые исполняли роль той самой пресловутой соломки – подушки безопасности. Они подхватывали его в нужный момент и не позволяли, не только упасть, но придав силы, поднимали к новым вершинам.

Захар не боялся показать, что чего-то не знает и не понимает, постоянно учился. Не по книгам, вернее, не столько по книгам и циркулярам, хотя и их приходилось читать, сколько постоянно набирался опыта и знаний от людей. Природная сметливость помогала находить нужных людей, завязывать с ними контакты, слушать их советы и делать для себя необходимые выводы. А потом действовать согласно своим решениям, сообразуясь с внешними обстоятельствами. Чаще всего такая тактика была успешной.

Из выводов и решений Захар создавал реперные точки, опираясь на которые мог действовать в выбранном направлении. Так строители по реперам строят дороги, магистрали, ЛЭП и т. п., а Егор создавал свой стиль руководства. Раз от разу помаленьку полегоньку, как любил повторять давно почивший отец, Захар Акимович стал директором крупного совхоза республиканского масштаба.

Привычно пыля и встряхиваясь на ухабах, газик катил по грейдерной дороге на восток. Бессчётное количество раз за полвека Егор гонял по этой дороге, особливо последние двадцать лет. Было: пёхом и на запряженной быками арбе, на тарантасе и в пароконной коляске, на мотоциклах и на грузовых и легковых автомобилях – всяко бывало. Вон, тот каменный беркут на скале просто сроднился с ним, хотя, пожалуй, беркут опять другой. Или глаза ослабли, не узнают старожила приметной скалы. Раньше здесь у речки всегда была остановка междугородних рейсовых автобусов. Пассажиры бегали в кустики, теперь с открытием оборудованных автостанций в прежнем районном центре и крупных посёлка по трассе, надобность в такой остановке отпала. Кроме того, рядом со скалой с недавних пор плещутся волны молодого водохранилища. Но машина уже миновала теснину и вырвалась на ровный грейдер, который вёл к знакомому с юности посёлку.

Постепенно шоссе перешло в улицу. Несмотря на воскресный день улица была безлюдной, даже стаек пацанов не видно.

— Видишь справа дом с голубыми наугольниками? Подверни к нему – вдруг попросил Захар водителя.

Обычный одноэтажный дом с плоской крышей отличался от похожих, рядом стоящих домов отделкой углов фасадной стены, отделанных выпуклым рустом, окрашенным синькой, что приятно контрастировало с белой стеной и украшало дом снаружи.

В этом доме сейчас жил с семьёй родной племянник жены Захара, но полста лет с лишком тому назад и он жил в нём. Приёмные родители привезли его с братом Ванюшкой и сестрицей Маней в этот дом, и здесь у него на глазах родились ещё сестра и два брата.

Хозяев дома не оказалось, вероятно, работа в колхозе не позволила им рассиживаться даже в воскресный день дома. Ибо известно, что летний день зиму кормит.

— Молодцы, не бездельничают, – одобрил Захар родственников, возвращаясь в машину на своё место, – вон, как дом разукрасили. Ну, и мы давай поспешим, не будем терять время понапрасну.

На выезде из села миновали тенистый оазис – обустроенный ключ – место притяжения водителей, запасавшихся здесь родниковой водой впрок. Дорогу выбрали ту, что шла вдоль речушки, бравшую начало от того самого ключа и бегущую к самому Уралу. Километров через тридцать стало заметно, что впереди горный массив. В этом месте в лице Егора Акимовича напряжение сменилось на грустную мечтательность, изменив не только его облик, но даже саму фигуру. Он, кажется, весь подобрался и помолодел.

— Кстати, ты знаешь, кто основал этот посёлок?

— Какие-то братья. А теперь куда: направо, налево?

— Направо на обратном пути будем. Давай налево, поедем покороче – мимо Приозёрного, – и без паузы. – Да, когда-то здесь обосновались два брата, заезжий двор держали для путников. Место – сам видишь – удобное, вот по этим братьям посёлок и назвали. А вообще, ты заметил, названия посёлков, какие мы проехали: Александровка, Петропавловка, Алексеевка – все названия по церквам, которые там ставили с момента основания. А здесь церкви не было, братья истеки были мусульманами и русские сюда не совались со своим храмом, уважали чужую веру. Селились и жили вперемешку, а веру блюли каждый свою.

— Захар Акимович, вы сказали что они истеки, что это такое?

— Мне местные знающие люди говорили, так метисов назвали. Мать – казашка, отец – татарин. Или наоборот – не знаю, а их потомство получило такое название.

Пока говорили, подъехали к реке. Урал бывал в это время года довольно мелким, но с созданием Ириклинского водохранилища дело поправилось, и уровень воды после неизбежных паводков держался на постоянном уровне.

— Давай завернём в пионерский лагерь, – попросил он водителя.

Машина, проехав по полусонному аулу, мазанки которого расположились между дорогой и рекой, поднялась в гору и подкатила к арке обозначившей въезд в живописный комплекс. Пионерский лагерь, как и все подобные комплексы был создан в самом красивом и живописном месте района на южной оконечности Губерлинского кряжа, естественным путём разрезанного рекой Урал. С этого места отлично просматривается сопка с известным всему Южному Уралу граффити, созданным некими заключёнными – строителями ОХМК и города Новотроицка к шестидесятилетию «отца всех народов». Портрет Сталина и лозунг «Слава Сталину!» отсюда видится так, что кажется, пройди с километр и коснёшься рукой этих белых камней, из которых создан памятник. Но это не так, до сопки не один десяток километров.

На флагштоке у корпуса бессильно повис красный флаг. Зато дети с пионерскими галстуками на груди были активными и энергичными, чем-то озабоченные сновали по всей территории, а особенно у веранды.

В это время из хозблока вышла полноватая пожилая женщина в белом колпаке и белой куртке – повар по виду. Она всматривалась в людей, вышедших из машины и, по-видимому, узнав и идя навстречу, радостно всплеснула руками и воскликнула:

— Захар Акимович! Какими судьбами вы здесь? Может, перекусите с дороги? У меня и первое, и второе есть, и компот холодный.

— Здравствуй, Люся. Я рад видеть тебя здесь. Есть не хочу, а вот компотика холодного выпью. Васю, покорми. Он сегодня ещё не ел. Верно, Вася? – тот согласно кивнул. Не поевши Люсиной стряпни, ты не ощутишь радости жизни.

— Да ну вас, – кокетливо и смущённо замахала рукой Люся – скажете тоже.

— И скажу. Когда при создании этого пионерлагеря у меня спросили, кого я из самых лучших поваров могу предложить, я назвал тебя, Люся, и не ошибся.

Вот завернули с Васей сюда. Решил объехать памятные мне места. Может быть в последний раз…

— Да, что вы говорите, Захар Акимович, типун вам на язык, вам ещё жить и жить, а вы себе отходную говорите, – женщина заметно опечалилась. Вам, небось, ещё семьдесят пять не стукнуло.

— Уже идёт семьдесят пятый, но дело не в этом. Старуха с косой она урожай свой без спроса собирает. Никто не знает где, когда и как. – Видя, что Люся хочет возразить, перебил её намерение и сказал, – не стоит сейчас об этом.

— Люся ушла, но вскоре вернулась с запотевшим глиняным кувшином и кружками. Выпив компот, Егор Акимович подошёл к краю обрыва, откуда прекрасно был виден Урал, змеившийся голубой лентой средь прибрежных зарослей ивняка и боярышника. Справа дымятся трубы металлургического комбината. Желтоватый дым омывает сопки, там же виднеются здания города Новотроицка. Слева в неистребимой голубоватой дымке гряда Губерлинских гор. На противоположном берегу по случаю выходного дня на дачных участках трудились горожане. Прямо напротив того места, где он стоял, через всю реку виднелась рваная цепочка деревянных свай, торчащих из воды. “Надо же, прошло столько лет, а они ещё не сгнили”, — молча, «про себя» подумал Захар. В это время подошли Люся с Васей.

— Что, Людмила, узнаёшь родные места, ты ведь из Аккермановки?

— Как не узнать, Захар Акимович, а вы?

— А я не узнаю. Вот там, левее, видите цепочка столбиков торчат из воды была мельница – памятное для меня место. Там на хуторе похоронена моя мама… Вон там, где голубоватый домишко стоит, была могила моей мамы, а теперь на ней клубнику выращивают. Едят, небось, нахваливают и не знают, кто этой клубнике силу роста даёт.

— Когда же это было, расскажите?

— Времени мало. Но немного могу рассказать. Слушайте! – Захар был непривычно взволнован и ему хотелось выговориться.

Царская дорога.

Сегодняшней ночью Захарка впервые летал. Проснулся с удивительным ощущением реальности и опустошённости. На лице обидные слёзы. В свой первый полёт он отправился, убегая от невнятных врагов. То ли они хотели напасть на него, то ли просто пугали, но ему было страшно. И спасаясь он сел, спрятав лицо в колени  и… неожиданно неведомая сила стала медленно поднимать его в небо всё убыстряя и убыстряя взлёт. Взмыв вверх он расправил руки, как расправляют крылья орлы и коршуны, часами плавно кружащие и парящие в голубой выси неба и отправился в горизонтальный полёт. Он мог опуститься ниже, подняться вверх, полететь вправо-влево, тормашками, как голубь турман из голубятни священника отца Серафима. Но Захарке не страшно, он весь захвачен необычным ощущением, радостью полёта, лёгкостью и воздушностью своего тел. Он впервые узрел панораму тех мест, где ещё недавно проезжал их обоз – бесконечные холмистые пространства перемежаемые рекой и многочисленными речушками. “Это Урал” – подумал мальчик. Неожиданно рядом с ним возник аэроплан, какой Егорка видел возле Самары. Тут же вспомнился весь тогдашний сюжет. Стрекот мотора в небе заставил всех задрать головы.

— Аэроплан, – сказал кто-то из толпы уверенным тоном.

— «Ньюпор» – предположил бывший фронтовик.

— Да, не «Ньюпор», а наш «Русобалт» – возразил Яким Ничей. Возле нашего расположения целая эскадрилья таких обреталась.

В Захаркином сне аэроплан с двухэтажными плоскостями вдруг превратился в сильного беркута полетевшего впереди него к дальней скале самой высокой в округе. Захарка изо всех сил желал не отставать от беркута, он почему-то знал, что это его отец, который хочет что-то показать ему. Вдруг орёл улетает за скалу и исчезает. Захарка кружит, кружит, зовёт отца, но никого нет и никто на его зов не откликается. Так в слезах он и проснулся. А рядом оказалась мама с её доброй улыбкой, нежными руками и заботливым голосом. Она поцеловала сына в головку.

— Ну, что ты, сыночка, плачешь? Кто тебя обидел?

— Мамуся, я сейчал летал с тятей, а он от меня скрылся.

— Ах, какой ты у меня стал взрослый, уже летаешь. А как ты летал?

И Захарка в подробностях начал рассказывать свой сон.

Бурый вол привычно тащил повозку, на которой лежала молодая женщина. Рядом, держась рукой за повозку, шагал босоногий мальчишка и смотрел на  мать. Лицо и большую часть тела женщины покрывала тень от навеса, спасавшего больную от палящих лучей солнца. Тем не менее, женщина горела внутренним огнём, губы её были сухими, и мальчик время от времени давал ей поильник с каким-то отваром. Изредка она приходила в себя, тогда слабая улыбка возникала на её губах и она почти беззвучно шептала слова благодарности сыну. А он смотрел на больную мать, и в его взоре было столько взрослости, что окружающим становилось не по себе от этого. Не бывает у обычных детей таких взрослых взглядов. Не бывает!

Но ведь и обстановка нынче необычная.

Трудно даже представить, сколько вёрст отшагал этот мальчишка по российским дорогам до этой минуты. Мальчик стал единственным мужчиной в семье, и даже не представляет, какой груз ответственности свалился на него. Идя рядом с матерью, мальчишка непрерывно думал о покинувшем их отце.

Когда Якима Ничея взяли на войну, Захарка был столь мал, что и не запомнил отца, потому по возвращении его жался к матери и стеснялся незнакомого и чужого дяди, поселившегося в их избе и уверенно, по-хозяйски распоряжавшегося в ней.

Отец вернулся с войны домой на рождество весь израненный, но бодрый и довольный тем, что остался жив. Всё же добрался до родной избы, где его встречали четыре пары вопрошающих глаз. Старшая Маша, угловатая отроковица первой признала отца в припадающем на раненную ногу солдате с тощим мешком за плечами.

— Папка, папаня! – и приникла головкой к серому сукну солдатской шинели.

Младшая Уля как-то сразу пошла на руки отцу, хотя совсем не знала его. Просто подошла в первый же день, посмотрела на него васильковыми безгрешными глазами и спросила с детской непосредственностью и наивностью:

— Ты мой папа, да?!

— Конечно, родная моя дочурка, я твой папа.

А Захарка долгое время бычился, не признавая или стесняясь отца и не смея подойти к нему. Аким не торопил сына, давая тому возможность самому принять решение. Мать пыталась ласково увещевать сына и подталкивала:

— Подойти, сынок, обними папку, чего кочевряжишься…

Наконец, Захарка через силу решился, подошёл к отцу. Вдохнул запах пота от солдатской гимнастёрки, дёгтя от сапог и непривычный запах табака от усов и вдруг, то ли страх, то ли ещё что, какие-то внутренние путы спали, – как рукой смахнуло. После этого всё стало на свои места.

— А сваргань-ка нам баньку, Анюта, ужас как я по нашей родной бане соскучился, да и запаршивел я что-то в дороге, пока домой добирался, – попросил вдруг отец, обнимая сына за плечи, – мы с сыном попаримся.

— Хорошо, Якимушка, я мигом – с охотой откликнулась мать, мы с Маней сейчас  управимся.

Мать была оживлена и весела, словно у неё началась вторая жизнь, все дни пока отец отходил от фронтовых тягот. Да и то сказать, поранен он был крепко. Батя в бане сказал Захарке, что один махонький осколочек в ребре застрял, едва в сердце не ужалил. Левая нога вся в шрамах – на мине немецкой либо австрийской подорвался в разведке.

Отца Захарка признал и полюбил, за спокойный нрав и ласковость, к тому же он казался трезвым, деятельным и справедливым. Было с чем сравнивать.

В соседнем дворе жил дядька Филимон Брагин, тоже комиссованный фронтовик, но донельзя опустившийся. Как пришёл с войны, так и не просыхал: пьянствовал, бездельничал и болтался без дела. Часто поднимал руку на жену – тётку Харитину, колотил её нещадно. Измученная Харитина втихомолку, как могла, одна тянувшаяся изо всех сил разваливавшееся хозяйство, чтобы накормить детей и мужа, привычно терпела побои. Захарка из-за поваленного соседского плетня не раз слышал, как тётка Харитина выговаривала мужу: — Ну за что мне такие мучения, почему Господь не прибрал тебя, окаянного, на войне?

Не-ет, Яким Ничей был не таков! Разобравшись в ситуации и положением дел на селе, поняв, что в нынешней ситуации ему не поднять хозяйство: земли мало, из худобы – яловая корова, из тягла – старая лошадь; обстановка в стране слишком взрывоопасная. Ещё не закончилась мировая война – вот она рядом с домом, – а в стране уже завихрились волны нового противостояния между окопниками, измученными войной, которая ничего не давала простому народу, и чиновниками, жиревшими на военных поставках и мздоимстве. Зрела злоба против царизма. В окопах империалистической войны Яким почуял, что ничего хорошего в будущем не предвидится. Продажность высшей власти в Петрограде в окопах не обсуждал только ленивый. А Онисим Корневец, с которым Яким вместе пострадали от гранаты, и вовсе стал большевиком, призывал к революции, к свержению царизма и власти плутократов.

Тут ещё пришло письмо из Оренбуржья от Панька Грустливого – брата Анны Ничеевой. Почтарь, что принёс его, помахал конвертом: — Танцюй, Яким, от зятя тоби цидулка прийшла. Ну, скорише читай, шо вин туточки накарябал.

Панько писал, что, живя в Губерле, уже женился и достраивает свой дом. “А земля здесь такая, что воткни в неё оглоблю – дерево вырастит. Чистый чернозём, лишь бы полив был в своё время. Земли много, а народу на ней мало, поэтому на душу дают по пятьдесят десятин. На ссуду можно покупать и скот, и даже машины.”

В дом Якима Ничея зачастили сельчане. Долгими зимними вечерами мужики обсуждали перспективы дальнейшей жизни, рассуждали об обстановке в стране. К весне до них дошли глухие известия о происшедшем перевороте, отречении царя и переходе власти к временному правительству, возникновении советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Нещадно чадя смрадными «козьими ножками» мужики до хрипоты спорили будет ли им лучше здесь, на родной земле или где-то там, в далёких краях. Яким убеждал родных и единомышленников ехать в Сибирь. Тогда считалось всё пространство восточнее Волги Сибирью.

Лёжа на тёплой русской печи, Захарка вслушивался в эти разговоры и гордился отцом, какой он умный. Вон как мужикам всё толково и ладно объясняет и его слушают, верят ему. В неверном колеблющемся свете сальной свечи или каганца сквозь клубы дыма вдохновенное лицо отца было красивым.

— Поймите, други, шо мы туточки, на цей земли будэмо мати? Лён да бульбу, трохи овса да ржи чуток. Наши супеси да суглинки супротив чернозёмов – тьфу. Не було сроду туточки хлиба гарного, тильки с привозу, – увещевал он собеседников.

— Да уж, хучь и ридна земля, ситничка тильки з ярманки йилы, – поддерживали его многие, только и они колебались, не знали, как от отеческих гробов навечно уезжать. – Грех ведь это!

— От гробов не прокормишься. Ну, мужики, вспомните – мы почти все служили – что на службе делали, когда гибли наши братья-солдаты, и приходилось их хоронить? Брали их гайтаны и высыпали из них в могилу землю родины. Я, к слову, пока на фронте был, с гайтаном не расставался. А в нём земелька родная с погоста. Мало того, что силу пращуров через неё получал, так помер бы от пули либо снаряда германского, меня бы присыпали той землицей, вот бы на чужбине и приблизился к пращурам. Так и мы с дворов наших возьмём землю, по которой отцы и деды наши ходили, с погоста, где они лежат, и ею нас покроют на новых местах жительства. Да что я вам тут рассказываю. Все мы русские, крещёные, у всех гайтаны есть. Не в этом проблема по-моему, не в гробах отеческих.

Для себя батя и маманя уже давно решили переезжать, да одним в дальний путь не хотелось пускаться – думал малыш, слышавший разговор родителей, храня от всех эту их тайну. Под эти свои размышления Захарка приткнулся под бок Маняши и заснул с блаженной улыбкой на лице и верой, что его батя всем свою правду докажет и что все будут «кажинный» день есть пышные белые булки.

Весной во многих семьях обнаружилась нехватки к посевной компании. У кого-то не было тягла, чтоб пары поднять, кому-то не хватало зерна и семян засеять эти пары. Впереди замаячила перспектива идти на поклон к купцам или к кулакам в кабалу. Пять семей после здравых рассуждений твёрдо решились присоединиться к Якиму.

— Ты, друже, прав. Не выдюжить нам туточки, давай решать, когда поедем.

— Для начала будем оформлять документы, и я предлагаю выезжать после пасхи, когда дороги трохи подсушит.

— Надо с батюшкой посоветоваться, – предложила кума Палашка Дзюбина.

Настоятель местного храма Святой Троицы конечно же давно был в курсе разговоров в селе и даже сам как-то высказался, что готов присоединиться к новосёлам и уехать с ними. Он дал совет ехать сразу после светлой седмицы.

В волостной управе, куда будущие переселенцы отправились за подорожными, писарь заметил:

— Эх, братцы, как же я завидую вам.  Махнул  бы я с вами, шибко хочется мне края дальние посмотреть, людей чужеземных повидать, но из-за плоскостопия я даже в службу армейскую не пригоден, да самовольно не могу и боязно с места трогаться. – Писарь, хоть семейный, но молодой и пылкий, был романтиком полным жажды приключений. Он давно мечтал о путешествиях, перечитал романы Стивенсона, Фенимора Купера, «Робинзона Крузо» Дефо, «Путешествия Гулливера» Свифта, все выпуски «Вокруг света» и «Нивы» за последние десять лет. Жена ворчала, что все сундуки забиты «никчёмной бумагой». – Но вы мне, братцы, письмецо черкните, может я и поеду. Говорят, места там обильные и красивые. Хочется побывать там.

День отъезда начался с заутрени и литургии. Каждый из отъезжающих причастился Святых Даров и был помазан елеем. Настоятель Троицкой церкви отец Серафим, местный священник отслужил для отъезжающих сугубую службу, и благословил на дальний путь. Весь скарб был увязан на возы ещё накануне. Всего в обозе оказалось пятнадцать телег, и батюшка со всем тщанием окропил каждого поезжанина, телеги, имущество и скот. Затем вместе с сельчанами проводил обоз до околицы, напутствуя отъезжающих и осеняя их крестным знамением:

— С Богом! Где бы вы ни оказались не забывайте нас!

— Прощайте, оставайтесь с добром!…

Ребятня провожала уезжавших в далёкие края Захарку и его сверстников, остро завидуя им. А все уезжающие оглядывались на своё село ещё долго, до самого поворота на большак, с тяжёлым чувством жалости и даже тоски.

— Прощайте, счастливой дороги! – слышалось издали.

Многие женщины плакали втихомолку. Ведь покинуть родные места для них было равносильно уходу из отчего дома в семью мужа, а тут и вовсе предстоит поездка в неизвестность. Но все слёзы длились всего лишь до встречи с большим шляхом.

Для тех, кто не знает, вся Российская империя от западных границ до Тихого океана к началу первой мировой войны в широтном направлении была пронизана дорогами по которым почти непрерывно двигались переселенцы. Главной из них, конечно же, считалась Транссибирская магистраль. Зерна, брошенные Петром Аркадьевичем Столыпиным в массы безземельных крестьян, проросли невиданным энтузиазмом на возможное чудо. Многим из них мнилось, что на новых местах им будет лучше, прежде всего потому, что там много земли, которой только и нужно приложить руки. Эти люди, не боящиеся тяжёлого труда, жаждали его, чтобы он вознаградил их плодами земли в виде обилия хлеба, скота, достатка. Сдвинутые с родных мест Столыпинской реформой, войной, поисками лучшей доли люди двинулись на восток. Кто-то получал железнодорожный билет на всю семью и в «теплушках» именуемыми «Столыпинскими вагонами», кстати, весьма продуманными инженерными изделиями, двигались к месту расселения. Другие же, и их было немало, избирали путь более долгий, но материально более надёжный, так как нажитое и привычное имущество могли полностью перевезти на новое место жительство. Ведь когда ещё там всё это приобретёшь – неизвестно. Вот и двигались-змеились обозы по широтным шляхам на восток. И не знали люди, что то, от чего они пытались бежать, им не избежать. По всей стране уже взвихрились отдельными смерчами и скоро эти вихревые потоки сольются в одно целое – революцию и гражданскую войну.

Обоз наших переселенцев влился в общий поток, где были мазуры и полещуки – жители восточных районов Польши, харьковчане, полтавчане и сумчане, малороссы и белорусы из Черниговщины, литовцы и латыши, псковичи и новгородцы – все задавленные нуждой и малоземельем. Нужда и выгнала их, тружеников на большую дорогу, где-то именуемую шляхом, где-то – трактом, а ныне шоссе или, того больше, автотрассой. Но в то время люди пользовались всё больше гужевым транспортом.

Шляхи и тракты давности, кто воспоёт вас, кто раскроет перед людьми будущих поколений ваш вклад в деле освоения незаселённых пространств не только России, но и иных земель? Разными вы были: лёгкими и ухоженными, непроезжими и разбитыми; лесными и полевыми, горными и болотистыми (по гатям), но нет таких дорог, которые не смог бы преодолеть человек. .

Создавалось ощущение, что весь мир сошёл с ума и пришёл в движение.

Жизнь в этом потоке была особенной, напоминавшая большой табор со своим укладом, законами и взаимоотношениями. Здесь, как и везде, люди дружили и враждовали, ругались и мирились, торговали и обменивались товарами, влюблялись и женились, рожали и рождались, болели и умирали; родившихся крестили в попутных храмах, умерших отпевали путешествующие попы и монахи. Порядок в потоке держался за счёт старших каждой из приставшего обоза. Поэтому каждая группа старалась не распадаться, ехать группой, хотя в процессе знакомств и жизненных ситуаций могли быть различные изменения. Троицкая группа, возглавляемая Якимом Ничеем была родственно сплочённой и устойчивой, но к концу пути к ним присоединились несколько семей не имевших такой привязки.

Здесь был срез общества распадающейся империи, но поток до поры и времени не распадался. Он не был неколебимым монолитом, скорее похож на живое дерево – одни ветки-путники по пути отпадали, но тут же прирастали-приставали новые. Вот и наши герои, вступив на этот тернистый путь, быстро освоились в обществе подобных себе бедолаг, приняли порядок, неизвестно кем установленный. А здесь, как и во всяком людском обществе люди жили: общались, влюблялись, женились, рожали и умирали. Аким, как старший своего обоза решал общие вопросы переселенцев с местными властями тех территорий, по которым проезжали.

Местным властям ещё Законом от 09.11.1906 года было предписано оказывать посильную помощь переселенцам, но война многое скорректировала. Да ещё вмешались события лета 1917 года, когда по решению полковых советов, наплевавших на призывы Временного правительства продолжать войну до полной победы, войска фактически оставили фронт и массы обозлённых и завшивевших военнослужащих-окопников стали возвращаться домой. В стране вспыхнули эпидемии тифа и гриппа-испанки.

Беда эта коснулась и переселенцев. Наиболее слабые: больные, старики и дети умирали в дороге от разных болезней и от тифа в том числе. Никто не подсчитал сколько в то время появилось вдоль трактов и дорог безымянных могил. Дело дошло до того, что переселенцев, боясь заразы, местные часто не пускали в храмы на службы и требы.

Спасали тёплые погожие дни, когда люди без особых затрат и усилий могли помыться, постираться в придорожных речках и озёрах. Тёплая пора создавала настроение благости и уверенности в будущем. Ещё не было жарко, но тепла в земле было достаточно, чтобы зерновые: рожь, овёс, ячмень, пшеница, гречиха быстро шли в рост. Всюду было буйное цветение, чем пользовалось бесчисленное племя насекомых. Толстые и лохматые шмели неторопливо и основательно обрабатывали клевера, пчёлы сноровисто и дружно сновали по цветкам.

Подростки, включая девушек, и даже мальчишки вроде Захарки по вечерам и до ночи пасли лошадей и быков, а у иных переселенцев были и коровы с телятами, и овцы, и козы. Приходилось опасаться разбойников, пытавшихся не раз отбить у переселенцев их скот, и тут уж приходила очередь взрослых мужиков караулить животных. В караул наряжали старшие своих групп, чтобы никому не было обидно.

Случались и естественные потери скота. Больным животным не давали пасть и по общему согласию животину дорезали, мясо за выкуп или на обмен делили между всеми поезжанами, а иногда даже с прибылью продавали местным жителям. Ведь тогда летней порой люди мясо почти не видели из-за отсутствия холодильников или ледников, потому местные охотно раскупали свежее мясо, и у переселенцев даже была возможность на вырученные деньги прикупить что-то необходимое: москательные товары, фураж, одежду или обувь, чай, сахар.

В июне змеящийся поезд из повозок приблизился у Самары к переправе через Волгу. Но не тут-то было. Здесь людей, желавших попасть в этот город, ждал сюрприз. Их встретил милицейский пост на правом берегу и полусотня казаков с пулемётом – на левом. Из-за спин милиционеров выступил молодой чернявый господин – член Самарской городской управы, одетый по тогдашней моде в полувоенный френч с бантом в петлице, сапоги, горло его было обмотано тёплым шарфом, что было не по сезону и выглядело довольно комично. Но наличие такой охраны не располагала к веселию.

— Г-гаждане! – чернявый взгромоздился на какой-то помост и крикнул высоким, чуть охрипшим голосом, не выговаривая букву «р», – пгошу внимания, ггаждане! Дума гогода Самагы ввиду возможной эпидемиологической опасности…

— Какой-такой опасности? Чего ты нам загадки загадываешь?

— Ввиду опасности тифа – поправился чернявый – пгедлагает вам добговольно миновать гогод и напгавиться на станцию, где для вас пгиготовлен санитагный поезд. В нём вы сможете пгойти медицинский контголь, пгожагить ваши вещи, пстигать бельё, помыться. Я пгелдлагаю выделить депутацию, мы с нею на дгезине съездим на станцию, где она сможет убедиться в пгавдивости моих слов.

— Красно поёшь, чернявый. А не врёшь?

— Пговегте сами. Выбегите депутацию, мы на дгезине съездим на станцию и они всё увидят своими глазами.

Яким вошёл в состав депутации и взял с собой сына. Чернявый не обманул. Санитарный поезд стоял в удобном для подъезда тупике. Санитары и прачки деловито и привычно готовились к работе. Депутаты в одном из вагонов прошли медицинский осмотр, в другом – парикмахеры постригли мужчин, привели в порядок их усы и бороды, а Захарку остригли наголо. пока они мылись, верхнюю одежду прожарили от вшей, заменили исподнее, которое обещали вернуть ко второму приезду.

— Слушай, Захарка, здорово они тут придумали. А то у нас в обозе уже начались потери, того и гляди все перемрём, до места не доедем.

Вид вернувшихся к обозу депутатов вымытых и постриженных произвёл грандиозное впечатление на поезжан и особенно на поезжанок, депутатов встретили с неподдельным изумлением. Истосковавшиеся по бане женщины, тотчас затребовали немедленно двинуться к поезду. Поэтому переезд на станцию не вызвал ничьего возражения.

Задержка на двое суток на станции для санитарной обработки позволила Захарке и другим мальчишкам полазать по порожним вагонам, стоящим в тупиках, и в одном из них найти то ли забытый, то ли припрятанный мешочек фунтов на семь с настоящим сахаром. Наверное, вкуснее того сахару Захарка больше никогда не пробовал и помнил о нём до конца дней своих.

От Самары путь переселенцев вплоть до станции Сара, куда путейцы смогли дотянуть железнодорожное полотно, пролегал вдоль этой рукотворной магистрали. Но и это обстоятельство ничуть не ускорило движение обоза. Правда, некая часть переселенцев оставила караван, обретя пристанище в Поволжье.

Полоса несчастий у Ничеев началась после Кинели. Первой у Шурыгинского хутора внезапно угасла Ульяночка. Ещё накануне она была весела и её голубые глазки задорно блестели. Днём во время остановки она вместе с ребятнёй искупались в речушке, протекавшей в живописной берёзовой роще, и всё было нормально. Но, к вечеру неожиданно возникшие у девочки жар и слабость, погасили этот блеск и саму жизнь безвинного ребёнка. Тиф. Подлый убийца сирых и беззащитных. И ещё одна безвестная придорожная могила в тот вечер укрыла в себе тела сразу трёх умерших в тот день человек. Других детей даже близко не подпускали для прощания. Иеромонах Никодим, приставший к обозу у Самары, отпел души усопших рабов божьих и выразил мысль, что безвинное дитя скорее выпросит у Господа милостей для своих близких, нежели он – недостойный служитель божий.

Сколько печальных и безымянных могил мирных людей появилось в те трудные годы, когда не только путников, но и в поселениях людей косили испанка, тиф, голод и холод. Нужда гнала людей на поиски лучшей доли, да не всем она была уготована.

После смерти младшенькой доченьки Анна очень переживала. Ей показалось, что из-за этих переживаний у неё пропали месячные. Сообщать мужу об этом она не хотела, у того и без того хватало забот. Стоило ли своими маленькими проблемами тревожить его. Под влиянием смерти любимицы Яким написал письмо Паньку с просьбой, ежели что случится с ним, не оставлять детей без присмотра. «…Как друга прошу, как брата, помоги сестре своей и племянникам. Бог увидит твою доброту и воздаст тебе через детей.»

Потом пришла очередь белого быка. Лето приближалось к своей макушке. Степь цвела не яркими цветами, а самыми мелкими – цвёл ковыль, цвела полынь, распространяя такой острый и живительный запах фитонцидов, которого опасались даже блохи и вши – кровососы и распространители инфекции тифа.

Дорога шла вдоль настоящего леса, радовавшего глаза переселенцев привыкших к лесам в родных местах. Лес был красив своей уникальностью – такой огромный массив сосновых лесов среди бескрайных степей мог вызвать только щемящий восторг и тоску по родным местам. Местные, из давно осевших переселенцев, называли этот лес Бузулукским бором. Некоторые переселенцы, прельстившись красотами здешних мест, посчитали свой путь оконченным, и отстали от общего потока. Так что обоз сильно уменьшился после Самары и Бузулука.

То ли острый камешек, то ли какая-нибудь ржавая железка затерявшаяся в тёплой дорожной пыли повредили мягкую ткань между пальцами бычьего копыта. Сначала это не мешало Билому – белому быку, но Яким заметил хромоту, и на одной из стоянок копыто Билого было тщательно обследовано. Обнаружился гнойник, его вскрыли, обработали рану, смазали дёгтем – универсальной мазью. Конечно, по-хорошему нужно было бы дать Билому роздых, а лучше всего продать кому-нибудь из местных или обменять на здорового быка, но что-то из этого не случилось. Поэтому ещё пару дней Билый был в ярме, но тащить воз, как прежде не мог и, наконец, случилось то, что должно было случиться – он стал не просто хромать, а припадать и даже падать. Мирон Сердюк – друг Якима – сказал, что поможет переделать ярмо на двоих быков на одном дышле, на ярмо на двух дышлах для Рудого, но мучить Билого ни к чему.  В результате бык страдал недолго и на день святых Петра и Павла был съеден, по здравому решению семьи, что большая часть дороги уже позади, а остаток пути Рудый и Серко довезут свои возы самостоятельно. Итак, участь Билого была решена и все поезжане, а также многие бузулукцы были в ту ночь рады полакомиться вкусной говядиной здорового быка.

То ли Яким сильно переживал, то ли чувствовал беду, то ли просто надорвался в дороге, но на всём протяжение Бузулукского бора, радовавшего глаза всех полещуков, был он не весел, даже угрюм. После двух значительных потерь он крепился, не подавая вида односельчанам, как ему тяжело. Война таки достала его. Тот самый малюсенький осколок ужалил в сердце этого прекрасного человека в годовщину начала ужасной и бессмысленной войны и он скончался. Обоз только что миновал село Покровское, отсюда дорога поворачивала на юго-восток вдоль гряды Губерлинских гор, где началась Царская дорога и где он изо всех сил толкал возы в гору, помогая то Серку, то Рудому. Дорога хоть и называлась Царской, но подъём в пятьсот метров было дело трудным и без общей помощи друг друга преодолеть её было бы чрезвычайно трудно. Вот там осколок и сотворил своё чёрное дело. Не дошёл Яким до своего друга Панкрата Грустливого, до побратима фронтового Онисима Тетерина, о котором говорил Захарке, как о необыкновенном человеке, не доехал он и до вожделенной Губерли.

В день похорон шёл сильный дождь, который начался ещё накануне. Перед смертью Яким ещё нашёл в себе силы объяснить землякам, как удобнее поднимать возы вверх. Якима отпели и похоронили на погосте села, который они проезжали, посыпав землёй родимой сторонки из гайтана. Но часть этой земли Анна оставила для себя и гайтан, вдыхая запах мужа и целуя, обильно втихомолку слезами облила, а затем припрятала.

Тогда же в кармане его гимнастёрки обнаружили письмо Паньку.

Соседи гуторили позжей: – Яким знал, што помре, не доеде до места, вот и написал зараньше.

Анна после смерти мужа была как натянутая струна, с лихорадочным блеском в глазах от душевной боли. Сухая, строгая, почти ничего не евшая она неизвестно чем жила, вызывая и жалость, и восхищение людей. Восхищение не только её внутренней силой, но и красотой. В трауре обнажились и естественная красота лица, и женская стать. Облачённая во всё чёрное, траурное Анна для всех была, как объединяющий символ идеи Якима достичь лучшей доли, ради чего люди пустились в дальний путь. Но как же трудны эти останние километры: короткие грозовые дожди стали обычным явлением конца июля, превращавшие чернозём в жирную грязь. А тут ещё и неровности горной дороги – то спуски, то затяжные подъёмы; выматывались и животные, и люди, которые своими плечами толкали повозки и, как могли помогали скотине. У кого с собой были коровы, подпрягали и их.

Яким ещё зимой говорил односельчанам, что возможно не все доберутся до цели, но это не должно останавливать остальных. К ней по привычке обращались за советами её соседи, как обращались к её мужу. Вскоре она обнаружила, что беременна. Потеря мужа и дочери, да ещё и это известие совсем подкосило Анюту – её внутренняя струна резко ослабла и она слегла.

Хутор Вишневый.

 

Удивительно, но события дней прибытия новосёлов в Губерлю, запечатлелись в памяти Захарки с фотографической точностью. Он запомнил всё: окружающую обстановку, слова, действия людей, мельчайшие нюансы их разговоров и событий, даже не понимая многого и всей важности их для истории. Запомнились даже запахи.

 

Никакая обувь не выдерживала такой дороги, люди шли босыми, благо грязь была тёплой. Анна, немного оклемавшись, на особо трудных подъёмах сходила с повозки и брела по грязи. И она ей нравилась. Будто от сырой землицы, она черпала силу, которая помогала ей преодолевать свой недуг, доглядать детишек, обихаживать и себя и их, а самое главное, растить последыша своего во чреве.

Грязь после дождя была такой жидкой и скользкой, что если бы не совет Якима Ничея, ничего бы у поезжан не получилось. А так в каждую повозку постромками подпрягали всех животных и с таким подспорьем возы по очереди довольно быстро были подняты наверх.

Анна босая с подоткнутым подолом юбки, шла за своим возом, утопая в грязи. Её отговаривали, но она сказала, что так ей будет лучше, и действительно – с каждым шагом ей было легче и легче, хотя дорога шла в гору. Сыра земля словно напитывала женщину своей силой.

Захарка, которому уже исполнилось шесть лет, боялся остаться ещё и без мамы и был счастлив переменой у матери, он успокоился душой, но вместе с тем проникшись ролью мужчины, переживал за своё хозяйство,

. Конечно, была старшая сестра, рядом были родичи и односельчане, где-то там впереди ожидалась встреча с дядей Панькой и его новыми родственниками, но до них ещё оставались трудные вёрсты Царской дороги.

Потом, когда обоз сгруппировался у очередного Царского родника, на этой многократно клятой Царской дороге и все пошли смыть дорожную грязь к прогретому озерку, Анна не спешила расстаться с грязью, словно она объединяла её с Якимом, тоска по которому с каждой минутой лишь усиливалась. Лишь мысли об оставшихся сиротами Машенькой и Захаркой, заставляло её держаться.

К вечеру распогодилось. Тучи разошлись и последний лучик убегавшего за сопку солнца высветил поезжан за их ежевечерними делами: кто-то варил кулеш, кто-то починял одежду или шорничал, кто-то готовился в ночное, а кто-то, сняв с крюка на задке телеги бадью с дёгтем, смазывал колёсные оси. В это время к ним подъехал сдвоенный казачий патруль

— Здорово, громадяне! – поздоровался младший урядник с путниками. – Куда путь держите?

— И вам поздорову быть. Пока в Губерлю, а там – куда Бог пошлёт, отвечали одни. На Вишнёвый хутор – ответили земляки Захарки. А вы кто такие будете, что нас расспрашиваете?

— Младший урядник Ухорезов, казак Губерлинской станицы, – представился старший патруля, – а кого в Вишнёвом вы знаете?

— Прокопия Доброводу и его зятя Панкратия Грустливого.

— Правильно, есть там такие. – подтвердил урядник, и показал на своего напарника — а вот этот казак – Митрофан Засекин – племянник другого зятя Прокопа, Фёдора Засекина. Так что, с приездом вас, громадяне.

Патрульные задержались у родника, попили походного чаю заваренного на степных травах.

— А расскажи-ка, мил человек, – обратилась к уряднику Власьевна, – отчего это всё тут царским прозывается: дорога Царская, будь она неладна, всю душу вымотала и ноги сбила, родники уж который ни проезжаем тоже царскими зовутся. С чего бы такая напасть. Какие цари тут побывали?

— Да я толком не знаю, так что-то краем уха слышал. А ты, Митрофан, случаем не знаешь?

— От деда слышал незадолго до того, как помер. Ему уж под сотню лет было к той поре. Так вот он рассказывал, что царь-император Николай Павлович воспитывал свово сына наследника престола в большой строгости и держал ево в ежовых рукавицах. А тот как-то вскобенился, мол ты мне воли не даёшь, а я хочу свою державу своими глазами увидеть, со своими молодцами-казаками, что в Оренбургских степях обретаются познакомиться поближе. Ну, что ж хотение твоё правильное, поезжай, посмотри – сказал отец сыну. Взял Александр Николаевич свиту изрядную, генералов всяческих, да учёных. Там даже был какой-то Жуковский, который породил Пушкина. Поехали они в Первопрестольную, а оттуда в наши края. Между Златоустом и Миассом есть гора, которая находится точно на границе Европы и Азии. Взлетел царственный наследник, словно орёл на Урал-Тау и оглядел просторы своих будущих владений от запада да востока и от Студёного моря до Индийских пределов; Господь, предвидя такого посетителя, излил на это место волшебный дождь, превратившийся в золотой слиток. Дед сказал, что Александр Николаевич, узрев сей слиток, объявил: — Если даже столь малое пространство, как вершина горы, одаривает такими драгоценностями, то какие же богатства таятся в недрах гор? Но учёные этого и сами не знали. С той поры Урал-Тау стал называться Александровской сопкой.

Потом цесаревич спустился по Уралу до устья Ори, от которой и пошло начало сего края. Везде он видел хорошо устроенные и укреплённые казачьи станицы. А дорога от Орска до Губерлинских гор стала называться Царской и все родники, откуда он утолял свою жажду, ибо был июнь месяц и зной в тот год стоял знатный. А дальше цесаревич проследовал до Оренбурга, но моего деда оставили в Губерле и дальнейших приключений будущего государя он не знает. А вот награда от него моему деду – и Митрофан показал серебряный целковый с профилем Александра II на ленте.

В тот же вечер по предложению Анюты односельчане избрали себе старшего вместо Якима. Решать общие вопросы всё равно кому-то нужно. Единогласно избрали Мирона Сердюка. Он, конечно, пытался отговориться от обязанности, но звание друга Якима Ничея и приговор мирского собрания, заставили его смириться.

Назавтра был престольный праздник Преображение Господе или по-народному  яблочный спас. На соборной площади станицы Губерля остановилось несколько повозок. Пелагея Власьевна Дзюба – крёстная Анны Ничеевой, прихватив с собой Маню и Захарку, пошла к собору из красного кирпича. Шла праздничная литургия и Пелагея стала ожидать её окончание на паперти, не рискуя портить молящимся праздник своей дорожной одеждой.

Наконец, служба закончилась. Люди стали выходить из церкви и, завидя Пелагею, стали подавать ей милостыню. Она, мелко крестясь и кланяясь, поначалу принимала деньги, но вскоре опомнилась и стала взывать в толпу:

— Если тут есть Прокоп Добровода, отзовитесь!

Некоторые «остроумные» мужчины стали отпускать шуточки навроде того, что могут заменить Прокопа, если очень нужно. Власьевна не оставляла реплики остряков без своих комментариев.

В это время отозвался коренастый широкоплечий мужчина:

— Я – Прокоп Добровода, Кому я нужен?

Рядом с Прокопом дети увидели дядю Панька и с радостными криками бросились к нему, хватая его за руки и невольно оттесняя молодую женщину, державшую руку Панкрата.

— Здравствуйте, люди добрые. Здравствуй, Панько, ну, слава богу, добрались, – Власьевна земно поклонилась, крестясь.

— А, где Яким и Анюта? – спросил Панько.

— Тата и Уля померли в дороге, сховали их, – проговорила Маня, сдерживая слёзы.

— А маманя на возу хворая лежит, – грустно доложил Захарка.

— Что ж мы здесь толчёмся? – подал голос Прокоп Добровода – пойдём к возам, а ты, Панкрат, найди фершала и срочно веди к сестре.

Станичный фельдшер подошёл к возам почти одновременно с Прокопом Доброводой и немедленно потребовал оградить место для осмотра больной, что был сделано с особым тщанием. Примерно через полчаса фельдшер подошёл к Прокопу и сообщил своё мнение о больной с заметным немецким акцентом:

— Здоровье Анны сложное. Потеря близких и дальняя дорога ослабили её очень сильно, у неё нервный срыв. Знаешь, как струна на инструменте во время игры рвётся? Думм и аллес. Вот и её струна лопнула. Ей отдых душевный нужен, к тому же беременная она. Четвёртый месяц.

— Анютка беременная! – чуть не подпрыгнул от новости Панько.

— Ты, Панкрат, погодь, не горлань, осадил его Прохор, Аннушке покой нужен, сам слышал. Давай-ка пересади её в наш тарантас, мы вперёд поедем, а ты за нами с земляками поезжай не мешкая. Сам знаешь, нам ещё подготовиться нужно.

Между тем фельдшер собрал свой фельдшерский саквояж и, протирая руки спиртовой салфеткой, хотел уже уходить, когда к нему подошёл с благодарностью Прокоп:

— Спасибо Иван Карлович, что откликнулся. Вот тебе за труды – пожимая руку, он вручил фельдшеру два серебряных рубля.

— Балуешь ты меня, Прокоп Ефимович, но премного благодарен.

Фельдшер довольный суммой гонорара убрал его в бумажник. В то время в ходу уже были деньги Временного правительства, именуемые «керенками», но веры им не было, поэтому серебряные и золотые монеты царского времени ценились весьма высоко.

Перекинувшись несколькими словами с Паньком, Прокоп захватил в свой пароконный тарантас на рессорах Анну и Маню. Туда же сели и жёны Прокопа и Панкрата. Когда тарантас тронулся, кто-то из поезжан заметил завистливо:

— Вот это хозяин! Сразу видно справного мужика.

*****

Обоз с хлебом-солью встречали сам Прокоп с женой, его сёстры и двое рабоотников.

— Громадяне, люди дорогие, будьте здравы и милости просим! С прибытием вас в наши края. Откушайте наших хлеба и соли и располагайтесь.

Под одобрительные восклицания все поезжане вплоть до самых маленьких с истовым усердием отламывали от пшеничного каравая куски хлеба, макали в солонку и с удовольствием съедали небывалую вкуснятину.

Работники направили возы к базу.

— Надо же, как встречают! – восхитилась Пелагея Власьевна – как самых дорогих гостей.

— Да уж, почёт не по праву, – поддержал её Хома Сердюк – самый головастый из мужиков после Якима Ничея.

Прокоп услышав эти реплики тут же нашёлся:

— Да, друзья мои, вы правы. Вы для нас не только самые долгожданные и дорогие гости, вы наши побратимы. Отведавшие нашего хлеба-соли хотя бы раз, становятся нашими побратимами навеки, так исстари ведётся. Таков наш закон гостеприимства.

У база работники стали помогать распрягать лошадей и быков, и размещать людей на постой. В базу за лето провели ремонт, побелили, установили перегородки. Получилось несколько больших комнат – помещений, куда теперь заселялись приезжие, каждый в своё отдельное жильё. Это было с одной стороны радостно, что можно отдохнуть после такой трудной дороги. Но с другой – как-то странно, что о них побеспокоились вот так запросто в общем-то чужие и незнакомые люди.

— Тут что-то нечисто, – опасливо гуторили меж собою переселенцы – нужно у Панька узнать.

Ждать правды не пришлось слишком долго.

Звуки, издаваемые подвешенным казаном, привлекли внимание поезжан. Сзывали к вечернему чаю.

Длинные столы были  заставлены лафитниками с белым и красным вином, снедью. особенно выделялись огромные ломти белого хлеба в нескольких плетёных хлебницах.

Прокоп Добровода встал во главе стола массивный и основательный:

—  Давайте, други, помолясь выпьем за приезд, за окончание долгого пути, а также помянем всех умерших в дороге.

Все встали, сказали «Отче наш!», перекрестились, взрослые наполнили рюмки вишнёвой настойкой и выпили до донышка. Затем приступили к трапезе. Гостям были предложены по случаю Успенского поста уха из уральской осетрины, жареная на конопляном масле сомятина; к настоящему плиточному китайскому чаю пироги с ягодами, арбузный мёд нардек и сахар, оттенка голубоватого горного снега. Чай мирно кипел в нескольких больших самоварах и вкусно попахивал можжевеловым дымком. Видно было, что гостей ждали и к их приезду тщательно готовились. Всё это создавало в умах пирующих благодарность за угощение, но подспудно жила тревога, что всё происходящее – неспроста и за всем скрывается некая угроза для них. Откуда росли подобные страхи – никто не знал. Люди не привыкли к бесплатным благодеяниям, а здесь всё, как в сказке.

Отужинав, старшие по походной привычке стали назначать ребят в ночное, хотя Прокоп отговаривал, говоря, что в загонах скоту ничего не угрожает, и он может спокойно пастись, а ребята могут отдыхать.

Женщины и девушки собрав посуду со столов, отправились её мыть, оставив рюмки и наливку. Хозяин предложил мужикам своего самосаду и махорки. Сам он не курил, а гости дружно и ловко свернули самокрутки, «козьи ножки» и задымили. В тёплом вечернем воздухе разлился густой табачный дым и слышалось довольное сопение курильщиков, давно не уж не пробовших такого забористого и духовитого табаку. Остались одни мужики, а из пацанов – Захарка, прилипший к дядьке Паньку. Он старался не пропустить ни единого слова из предстоящего разговора. Начал его преемник Якима – староста Хома Сердюк, земно кланяясь хозяину.

— Уважаемый Прокоп, и жена твоя, и сёстры твои, огромное спасибо вам за ваш приём, ваши хлеб-соль, угощение, кров нежданный. Но мы не ведаем, чем вызваны ваши милости к нам? Смотрю я на тебя Прокоп и думаю: “Ладно у тебя всё. И сам ты весь ладный. А нас вон как приветил, словно родню долгожданную. Отчего так? Какой у тебя к нам интерес?”

— А ты спроси у Панкрата, свояка свово. Може он подскажет с чего у меня к вам интерес. Только я скажу прямо: как только я узнал из письма Якима, что вы тронулись в путь, сразу же поехал в уездное правление, в Орск. Там у меня есть знакомые чиновники, которые за малый бакшиш могут любое дело без проволочек сделать. Времена нынче – сами видите – к большим изменениям идут,  поэтому делать их нужно быстро, завтра не поспеть. Вот я и стал выправлять для вас документы на место проживания. Всё чин-чинарём сделал. И место удобное нашли, и имя вашему селению выбрали – тут Прокоп закашлялся явно от смешка, словно что-то вспомнив весёлое. – они, понимаете, хотели записать посёлок Доброводами. Ну, наподобие Сильнова, по имени его основателя, да я отговорился. Спасибо вашему Панкрату, подсказал, что в вашем селе церковь во имя Святой Троицы. Вот я и подсказал чиновнику, чтобы писали посёлок Троицком. А он упёрся, что у Челябы уже есть Троицк и ещё где-то. Вот и записали ваш посёлок Новым Троицком.

— Вот так чудеса, – одобрительно загудели мужики, – мы ещё в пути, а у нас уже селение готово.

— Погодите радоваться, – осадил их Прокоп, – нам нужно хорошо помозговать, как вы зимовать будете на новом месте. Зимы здесь лютые. Без жилья и вы, и ваши семьи перемёрзнете в первый же год. Но вы ведь не на погибель ехали сюда? Вот я помыслил маленько, и кое-что придумал, как вам помочь. Но помочь не даром, а с расчётом в том числе и на собственное будущее.

— Что-то ты больно мудрённо гуторишь – высказался старик Михей Ратушный.

— Погодь, Михей. Сейчас разъясню. Не всё же нам на хуторе жить. У нас скоро здесь детишек много будет – школа какая-никакая нужна? Конечно нужна! Церковь, больница. На хуторе работать хорошо: урожай растить, скот умножать, муку молоть, ковать, мешки делать. А для души нужно хорошее житьё. Вот я и мечтаю о справном посёлке. И мы его все вместе построим на новом месте и по-новому. Не землянки будут в этом селе, а хорошие и удобные дома – вот о чём я мечтаю.

— Так ты к нам в долю войти хочешь? – спросил Хома Сердюк.

— И я, и брат мой и сёстры мои все войдём в долю. И, даст бог, мы с вами все вместе сделаем это – Прокоп истово перекрестился и поцеловал нательный крест.

— А почему не хотите жить в Губерле или в другом месте?

— Казаки – народ служивый, там порядки особенные, станичные. Станицы – это не для крестьян. Нам собственная свобода нужна, а там пойди туда, пойди сюда, делай то, делай сё. Одним словом, не моё это житьё. Я сам себе хозяин, и хозяйство своё строю, как мне хочется. Есть у нас в Губерле той дом, наезжаем туда по нужде, а живём-то здесь.

— А Панько писал, что дом ставит…

— Хотел ставить – отозвался Панкрат – да вот Прокоп отговорил, пришлось отложить на время вас дожидаючись.

— Делом он нашим общим занимался, – подтвердил Прокоп, – заказы размещал, готовый товар принимал. Вот только-только к вашему приезду управился.

Михей, сам работавший на подрядах по строительству, спросил басовито:

— Плануешь ты здорово, Прокоп, а с материалами как быть?

— Так вот Панкрат и занимался материалами. Заготовил самана поболее семьдесяти тысяч штук, да столько же красного кирпича. А летом знакомый прасол подогнал нам беляну с лесом пилёным: брусом и тёсом хорошего качества. На окна, двери и перекрытия должно хватить.

— Знать денег вложил тыщи во всё это.

— Да денег пришлось потратить немало, но ведь деньги-то ваши. Я в Крестьянском банке взял под залог для вас кредит льготный на строительство и обзаведение. По деньгам своим получите полный мой отчёт за каждую потраченную полушку, у меня всё учтено. Но предложение своё я всё же выскажу, мужики, ежели позволите.

— Головастый ты мужчина, Прокоп, – отозвался Михей – вон как всё обставил-обсчитал, так на моё мнение худого не предложишь. Гутори, мы ещё послухаем.

— А предложение моё такое – эту зиму вы все живёте здесь на хуторе. Помогаете нам в хозяйстве не за спасибо а за хороший расчёт. Половину всего того, что соберёте с полей, выработаете в мастерских и на кузне – ваше, да ещё деньги за работу получите. Вам нужен будет скот, мы продадим его вам задёшево – за уход, а весь приплод – даром. Весной нужны будут семена, дам за цену того труда, который каждый вложит в хозяйство. Работы хватит всем. Часть мужиков будут работать по изготовлению окон и дверей к новым домам, кто-то в кузне мне в помощь. Другие, не медля начнут работы в новом посёлке. Будем строить всем миром, да ещё и наймём помощников.

— А, если кого-то не устраивает твоё предложение?

— Никто никого неволить не будет. В Аккермановке есть пустующий дом. В Силльнове тоже куплено два дома для тех, кто хочет жить самостоятельно. Но, повторяю, зимы здесь не сахарные. Лучшего предложения вам никто сегодня не сделает. И если кто против – говори сейчас, обид не будет. Помогу устроиться, как обещал.  А кто за мной – наполняй рюмки и скрепим наш договор. И за работу.

Выпили все, без исключения и без колебаний. Договор был заключен.

Захар весь этот разговор запомнил до последнего словечка и в будущем не раз возвращался к этому памятному вечеру.

 

Металл № 1.

 

Начать эту повесть можно, лишь окунувшись в глубины Истории. Правда, глубину можно выбирать любую. Если не очень большую, то в начало Великой Отечественной войны, если поглубже, то на полмиллиарда лет дальше. Любая из этих эпох по-своему интересна, но я начну, пожалуй, с киноэпопеи Юрия Озерова «Освобождение», с эпизода подготовки к Курской битве.

Помните тот эпизод в начале фильма, когда на одном из полигонов в присутствии Гитлера фашисты пытаются расстрелять советский танк Т-34 из орудия новенького немецкого «Тигра». Попытка оказалась тщетной, непростая задача была у немцев – в лоб пробить снарядом броню “лучшего среднего танка Второй Мировой войны”.

Что же такого в советской танковой броне, что она способна противостоять лобовому удару мощного снаряда? Что придало ей стойкость? Здесь много составляющих и конструктивных, и металлургических, и не известно, какая из них главнее. Но несомненна тайна советской брони, одним из главных компонентов которой – никель. Определённая добавка его к сплаву железа и углерода, и сталь приобретает удивительные свойства. Эти свойства изучал в 1819 году великий Фарадей, установивший роль никеля и хрома для получения нержавеющих или легированных сталей. Я не хочу обременять читателя сведениями о стали, как и при каких условиях возникают те или иные свойства этого замечательного сплава. Всё это описано в учебниках «Технология металлов».

Я расскажу о том, как мои земляки добывали никель – металл № 1. Заметьте, речь пойдёт не о золоте, платине или серебре, не о меди и железе, не о свинце и уране, а именно о никеле, законно претендующем среди металлов на первый номер.

Итак, наступил август 1941 года. Где-то там, на западе наши войска, истекая кровью, сдерживали натиск немецко-фашистских войск, а здесь, в глубоком тылу, раскалённой солнцем земле предстояло обнажить недра, чтобы люди смогли взять сокровище. Им, решением Государственного Комитета обороны (ГКО), было предписано: в кратчайшие сроки сбросить покрывало с недр и взять богатства, хранящиеся под ним. И с его помощью обеспечить победу над врагом.

1.

Сурок-байбак издали похожий одновременно и на щенка-переростка, и на медвежонка, стоял столбиком на пригорке, охраняя нору, выходящую на склон невысокого холма. Он с изумлением глядел глазами-бусинками на скопление двуногих, суетящихся вдали от него. Старый и мудрый байбак видел двуногих раньше, даже вблизи своей норы. Тогда они ходили здесь со своими стадами, однажды появились с треногами и рейками, но и тогда и  сейчас он не ощущал опасности ни для себя, ни для своего потомства, поэтому спокойно, вытянувшись столбиком, наблюдал всё и всех. Он должен подавать сигнал тревоги в случае опасности и угрозы его убежищу, но угроза была минимальной. Зверёк не знал о коварстве людей, способных убивать с дальнего расстояния. Поэтому он не успел пискнуть, когда ударом пули был, опрокинут навзничь.

Другой сурок, смешно подрыгивая задом приблизился к стражу, обнюхивая собрата. Едва он приподнялся, чтобы самому стать стражем, как замертво свалился рядом, навеки смежив удивлённые глаза-бусинки, успев подать слабый сигнал тревоги.

Остальные сурки немедленно убежали в нору и торопливо покинули опасное место – длинные, в несколько десятков метров, ходы позволяли делать это. Сурки не слышали слов лейтенанта:

— Замечательно, сержант Буйнов, у вас снайперский глаз! – и без перехода – Говорят, морозы здесь сильные, а жир сурка помогает противостоять обморожениям, – речь лейтенанта была весьма правильной, выдавая его интеллигентное происхождение и хорошее образование.

— Товарищ лейтенант, сами видите, какой я стрелок, – сержант решил воспользоваться похвалой – разве моё место в тылу? Прошу подписать рапорт! Хочу на передовую, где мои братья воюют.

Лейтенант, пропуская просьбу сержанта мимо ушей, обернулся к другому их спутнику:

— Рядовой Бисимбаев, сходите за сурками и… – он  неопределённо помахал кистью руки, подыскивая подходящее слово, – освежуйте их! Нужно будет вытопить жир.

— Есть, сурок приносить, жир топить. – Бисимбаев неловко козырнул и, поправив ремень трёхлинейки, слишком длинной для его малорослой фигуры, побежал к норе на кривых ногах. Лейтенант, пристально наблюдая за действиями солдата, негромко, но с жаром убеждал Буйнова:

— Я вам, товарищ сержант, на вашу просьбу так скажу, что обязан принять и приму ваш рапорт, но согласия не дам. Поверьте мне, мы нужны здесь, именно здесь! Сейчас больше, чем на фронте. Наш фронт здесь! У нас под ногами лежит руда металла, без которого у нас не будет ни брони, ни танков, чтобы гнать фашистскую сволочь с нашей родной земли. Здесь вскоре развернуться такие события, что сродни фронту! Даром, что мы с вами в глубоком тылу. – Лейтенант, успевший повоевать, был моложе сержанта, но в его словах собеседник почувствовал силу доводов.

Буйнов не знал, что позавчера точно такими же словами в областном управлении НКВД лейтенанту отказали в его настойчивой просьбе уйти на фронт. Вместо того назначили начальником команды, которой предписывалось создать и обустроить лагерь, где будут жить и работать будущие горняки. Их прибытие ожидалось в ближайшее время. Первое время они будут строить бараки, обеспечат водоснабжение и электроснабжение, обустроят будущий карьер и не позднее Нового года приступят к вскрышным работам.

— Такие сроки установлены лично товарищем Сталиным, утверждены ГКО и вряд ли найдётся человек, который в эту лихую годину рискнёт оспаривать эти решения.

Когда лейтенант Ершов объяснил Буйнову всё, что знал сам, то поинтересовался:

— Теперь вы понимаете важность нашего с вами здесь присутствия?

Молчание обескураженного сержанта позволило лейтенанту вспомнить свои терзания, ибо он понимал душевные колебания собеседника и безвыходность их ситуации, поскольку накануне подобное он пережил сам. Как это он, боевой командир Красной Армии, месяц назад воевавший в Белоруссии, будучи раненый осколком, чудом избежав плен под Рогачёвом, будет отсиживаться в тылу, а не изгонять фашистов с родной земли? А с другой стороны, нога его ещё не совсем зажила, хромает, приходиться пользоваться палочкой. Может и верно, что тут он нужнее и принесёт больше пользы? Конечно, Буйнову тяжелее переживать отказ, ведь он здоров, только недавно призван из запаса.

— Вы воевали, сержант?

— Да, товарищ лейтенант, на Халхин-Голе во время срочной службы, медаль «За отвагу» имею. В финскую призвали, но повоевать не успел, чётко по-военному доложил сержант. Сейчас опять призвали, думал, на фронт пошлют, как братьев, а меня сюда… – он сокрушённо покачал головой, – одно утешение, мои близко живут.

— Так вы – местный? – удивился лейтенант – А семья где проживает?

— Недалече отсюда, в Алимбетовке. Мои ещё не знают, что я рядом, небось, думают, что папка едет фашистов бить, а я здесь сурков валю… – голова Буйнова поникла, по его удручённой фигуре  чувствовалась борьба совести между желанием быть на фронте и реальностью. Мысли перескакивали то на дом, детей, жену, то на беседу в райвоенкомате, где военком собрал десяток коммунистов из запасников и лично представил их особисту из области. Тот провёл беседу, в которой особо подчеркнул важность их службы в тылу. В заключение майор особист сказал:

— Ваша задача исполнить свой долг перед Родиной там, куда она вас пошлёт. Считайте это партийным заданием каждому из вас. Враг будет разбит! И вы примете в этом участие. Но ваш фронт будет в тылу. Я не знаю, где именно, но вы скоро об этом узнаете. И, надеюсь, о нашем разговоре вы никому не расскажете.

И Буйнову, и его товарищам показалось, что их будут готовить к заброске в тылы врага для ведения там диверсионной работы, но всё оказалось не так. Буйнову вспомнилось, когда на другой день перед отправкой на сборный пункт он увидел Варю в группе женщин, провожающих своих родных мужчин, к горлу подкатил ком. Им разрешили попрощаться. Вскинув руки мужу на плечи, Варя глядела сухими, потемневшими от бессонной ночи и выплаканных слёз глазами на обросшее его лицо и думала, что тяжело отправлять любимого на третью войну, вновь оставаться одной. Взгляд её безмолвно умолял:

— Лёшенька, вернись, не загинь на той бойне проклятой. Мы будем ждать тебя всегда.

— Как дети? С кем они? – ему казалось, что прошла целая вечность, как они расстались, хотя прошли сутки. Он вдыхал запах её волос, такой родной и близкий. Варя прильнула головой к его груди:

— Дети у папаши, мама их досмотрит, пока я здесь. Да и что с ними случится? Они у нас большие и умные. Они желают тебе не щадить врага! Пиши чаще, родной, не пропадай!

Вспомнив эту встречу, Алексей улыбнулся.

— Чему это вы улыбаетесь, – услышал он голос лейтенанта, в котором слышалась обида, – я что-то смешное сказал?

— Извините, товарищ лейтенант, я не над вами смеюсь, я детей своих вспомнил. Вы что-то говорили? Простите, я задумался и не слышал вас.

— А я размышлял, как мы зимовать будем. Голая степь, никакого жилья, а зимой морозы… Из чего строить будем? Да и не успеть к морозам: кирпич, цемент, лес – их нет!

— До сорока градусов доходит – отозвался Буйнов. – Вы заметили, товарищ лейтенант, из чего построены дома в окрестных посёлках, в райцентре, да и в Актюбинске? Из самана. Просто, дёшево, доступно. Лес у нас дорогой, взять его негде. Кирпичные заводы в крупных городах. А для изготовления самана нужны лишь глина, солома и вода. Если сейчас взяться за эту работу, многое можно успеть.

Возвратился Бисимбаев с сурками, притороченными к солдатскому ремню, как у заправского охотника. Лейтенант потрогал тушки, определяя примерный их вес.

— Чем они питаются, что так жир нагуливают? – спросил он у Буйнова.

— Травкой да зерном питаются. А на зиму устраивают в норах склады отборного зерна.

— Понятно. Идём к лагерю, я вижу, старшина уже палатки поставил. – Лейтенант развернулся и, опираясь на палочку, двинулся к лагерю.

В сопровождении спутников он спускался с пологого холма. Пока старшина устраивал лагерь, лейтенант, сверяясь с картой, решил обследовать будущий маршрут следования к месту работы. Выбор спутников оказался случайным. Разница между ними была разительной: сержант – крепыш среднего роста, в форме, которая сидела на нём, как влитая, плотно облегая фигуру. Звёздочка пилотки, словно вросшей в голову, точно над переносицей. Бисимбаев – полная противоположность сержанта. Рост ниже среднего, как говорится «метр с кепкой», форма топорщится, ремень, оттянутый сейчас добычей, обычно болтается, пилотка, натянутая на уши, топорщится, звёздочка смотрит куда-то в сторону.

Даже винтовки на их плечах ведут себя по-разному. У одного висит на плече, плотно прилегая к спине, а у другого болтается и при каждом шаге больно ударяет прикладом по голенищу. Сапоги у Бисимбаева тоже болтаются, будучи на два размера больше, широкие голенища хлябают и при каждом шаге хлопают по худым икрам.

Однако все эти несуразности в своём облике Бисимбаев не улавливает, поскольку они не доставляют ему неудобств и досады. Он, ушедший служить добровольцем, радовался, что служить придётся на родной земле. Дома его ждёт Салтанат с двумя детьми и родители. Замыкая маленькую процессию, Куаныш Бисимбаев с уважением смотрел в спины обоих командиров, гордясь и лейтенантом-фронтовиком и метким сержантом.

Троицу встретил лагерь, где палатки вытянулись в одну линию, флагшток с красным флагом вкопан посредине площадки, грибок с дневальным на левом фланге – всё, как было намечено. Дневальный, увидев лейтенанта, скомандовал «Смирно!». Подошёл старшина Иванченко с докладом:

— Товарищ лейтенант, лагерь разбит, личный состав принимает пищу.

— «Вольно!», оружие в пирамиду – скомандовал он спутникам – и присоединяйтесь к едокам! – Затем, старшине – подстрелили двух сурков, пусть Бисимбаев после обеда ими займётся. Что нового?

— Побывал у нас посыльный из Кемпирсая, к 16 часам вас приглашают на совещание. Просили не опаздывать. – Доложил старшина и, озабоченный обеспечением отряда,  попросил напомнить начальству о насущных проблемах водоснабжения, питания, почты,  телефона и транспорта. Терпеливо дождавшись, пока лейтенант запишет всё в блокнот, спросил: – Обедать будете?

Лейтенант усмехнулся и, увлекая старшину за собой, ответил:

— Пойдёмте к людям, старшина, вместе со всеми пообедаем, негоже от солдат отрываться. Верите, мы на фронте не считались званиями, ели из общего котла. Но уж, когда есть было нечего, то и голодали вместе, сухари на всех поровну делили.

Они прошли мимо шеренги палаток к брезентовому навесу, где стояли в два ряда грубо, но основательно сколоченные столы, заставленные солдатскими котелками из которых, гремя ложками, солдаты ели варево на мясном бульоне. Мясо прилагалось к пшённой каше. Завидев командиров, кашевар Бойченко быстро наполнил два котелка и понёс их к столу.

— Сидайтэ снидать, будь ласка. Милости прошу к нашему шалашу, обед – пальчики оближете…

— А где у вас тут можно руки помыть? Я что-то рукомойников не вижу – обратился лейтенант к повару. Тот не растерялся:

— Не успели повесить. Я сейчас вам солью – Бойченко перешёл на хороший русский язык и проворно побежал к полевой кухне за тёплой водой.

Старшина недовольно морщился оттого, что проглядел непорядок, понадеявшись на Бойченка.

— Чтоб рукомойники висели, и в них постоянно должна быть вода, тебе самому руки нужно часто мыть! – приказал он повару.

— Есть, товарищ старшина, бойко отозвался повар, понимая свою оплошность и сознавая, что легко отделался за неё.

 

2.

Совещание проходило в тесном здании сельского совета. Вёл его худой, часто покашливающий партработник в суконном зелёного цвета френче, с копной кучерявых чёрных волос на голове. Это был второй секретарь обкома партии Задумов. Он довёл до собравшихся важность решения партии и правительства по перебазированию на восток металлургической промышленности, и в связи с этим создания Донского хромитового и Кемпирсайского никелевого рудников, а также завода ферросплавов в Актюбинске.

Докладывал главный инженер никелевого комбината Бреховской, который разъяснил собравшимся суть проблемы и сказал, что не позднее января 1942 года батамшинская руда должна быть в печах комбината. Объём вскрышных работ огромный, и комбинат на первых порах для этой цели выделяет два паровых экскаватора. Кроме того, должно быть развёрнуто большое строительство: нужно строить жильё для рабочих и специалистов, подвести воду, выстроить здание дизельной электростанции, баню, пекарню, магазин и много ещё чего. Не за горами зима. Военная зима… Без помощи района и близлежащих колхозов не обойтись!

Во время этого страстного монолога докладчика никто не прерывал, курили самосад и едкий дым, заполняя тесное помещение, густо валил через открытую дверь. Бреховской подошёл к небольшому окну и на пару минут замер перед видимой из окна панорамой:

— Через некоторое время вон там всё будет по-другому. Изменится ландшафт, появятся карьеры, отвалы вскрышной породы, по железнодорожной ветке будут бегать паровозы, вырастет чудесный посёлок, утопающий в зелени и цветах. – Его негромкий голос увлекал слушателей в светлую сказку, отвлекая их от войны и хозяйственных проблем. – Эта земля, спящая миллионы лет, станет работать на нашу советскую родину, на победу над нашим общим врагом.

Люди, завороженные нарисованной перспективой, загомонили, обсуждая услышанное и высказывая свои мнения и предложения.

Прерывая гомон, негромко, но веско заговорил первый секретарь райкома ВКП (б) Лысенко. Он аккуратно выбрит, только под носом щёточка ворошиловских усов. Как большинство присутствующих на совещании, одет в военную форму без знаков различия. Галифе, хромовые сапоги, широкий командирский ремень с двумя рядами дырочек. Под отложным воротником суконной гимнастёрки подшит белый подворотничок. Гимнастёрка аккуратно заправлена под ремень.

— Товарищи! Районный комитет партии, руководимой нашим мудрым учителем Великим Сталиным, – после этих слов присутствующие дружно зааплодировали – рассмотрел наши возможности по оказанию помощи руднику и считает, что все близлежащие колхозы должны выделить в распоряжение рудоуправления тягло и людей. – На посыпавшиеся с мест вопросы, как будут зачитываться эти поставки, Лысенко уточнил – поставки будут зачитываться дифференцировано, частью в счёт военных поставок, частью сверх них. – Он строго посмотрел на председателей колхозов «Большевик», имени Чапаева, имени Будённого и XVIII партсъезда – наиболее крупных в районе –Захар Якимыч, Семён Демьяныч и Николай Пантелеевич вы ближе всех, поэтому завтра же направить людей и тягло с подводами для перевозки грузов, которые начнут поступать на рудник по железной дороге, остальные подключаются в течении ндели.

Майор из НКВД с места перебил партийного руководителя:

— Из чего строить будем? Когда ещё стройматериалы будут поступать? Мой лейтенант Ершов – майор кивнул на сидящего рядом знакомого нам лейтенанта – предлагает срочно наладить выпуск самана, чтобы к холодам успеть построить хотя бы часть зданий, необходимых нам. Нереально ждать кирпич, откуда бы то ни было, с запада нарастающим потоком идут составы с эвакуированными заводами, им кирпич нужнее. Нам нужно искать возможности на месте.

— Ты прав, Степан Григорьевич, и лейтенант твой молодец, хорошую идею подкинул! Самана нужно много. Необходимо всем на местах посмотреть, наверняка кто-то для себя заготавливал. Весь саман изъять и везти на рудник! Мы на райкоме этот вопрос поднимем, проработаем и поможем вам. – Секретарь посмотрел на Бреховского и на майора.

— Кстати, в ближайшее время прибудет назначенный к вам парторг. Он сейчас в обкоме получает инструктаж – это включился в беседу Задумов.

— Разрешите представить вам директора рудоуправления! – Бреховской указал на соседа – моложавого, не старше сорока лет мужчину. – Товарищ Мартынов Василий Данилович, прошу любить и жаловать! Ему здесь будет труднее всего, так что меньше ругайте его, а вот от помощи ему не отказывайтесь.

Мартынов изложил план первоочередных работ. По мере изложения оказалось, что всё было первоочередным, начинать-то приходилось с нуля.

 

3.

Одним сообщением Мартынов порадовал Ершова. Оказалось, рядом с лагерем находилась законсервированная артезианская скважина с отличной питьевой водой. И уже к вечеру скважину расконсервировали. Воды было много, она была чистой и вкусной. Глядя на то, как солдаты наслаждаются студёной влагой, начальство отошло в сторонку.

— Ну что ж, на первое время строителей посёлка и военных водой мы обеспечили, но это ни в коем случае не снимает требование о строительстве водопровода в самые сжатые сроки. – Так говорил начальник рудоуправления прибывшему вместе с ним геологу Булыгину. – Ты Степан Петрович, пока нет главного инженера, бери в свои руки всю инженерную работу, посмотри документацию и обмозгуй, где нам лучше вскрышу начинать, чем вскрышную породу вывозить из рудника и куда её девать? Заодно и водопровод не забывай!

— Василий Данилович, завтра должен подъехать маркшейдер. Может быть, его сразу же поставить на разбивку посёлка и промзоны. Карьерные работы не завтра начнутся, а строить жильё начнём без раскачки. Так уж лучше сразу по генплану, который нам институт подготовил.

— Верно, Петрович, мыслишь. Договорись с военными, они тебе помогут людьми.

Лейтенанта Ершова долго искать не пришлось, он находился под обеденным навесом и обсуждал со старшиной служебные проблемы. В ответ на просьбу о помощи командир велел старшине собрать личный состав. Булыгин обратился к бойцам:

— Кто имел дело с геодезическими инструментами и знаком с межеванием?

Из строя вышло двое. Рядовой Смирнов, налегая на о, сообщил, что учился в Костромском землеустроительном техникуме, но не закончил его, поскольку в 1940 году призвали на Финскую кампанию. Ефрейтор Сырбу два сезона работал в полевом отряде топографов, который у него в Кодрах вёл картографирование и триангуляционную съёмку местности. Получив от обоих уверенные ответы на вопросы, относящиеся к существу дела, Булыгин сказал Ершову:

— Эти двое мне подходят, завтра — послезавтра я попрошу командировать их ко мне, чтобы провести разбивку посёлка.

Лейтенант пошутил:

На центральной улице не забудьте колышками обозначить место для моего дома, а то не хочется встречать зиму в палатке.

 

Поздно ночью прибыла колонна тентованых автомашин ЗИС-5, до отказа заполненных людьми. Люди устали. Долгая дорога утомила их, но, несмотря на это, конвойная команда не давала расслабиться. При свете автомобильных фар началась долгая возня с построением колонн и сверкой списков прибывших.

Кашевар Бойченко с помощниками стал колдовать у кухни раньше обычного, работы ему явно прибавилось, как минимум втрое, а кухня была одна. На востоке ярко светила Венера и уже начала разгораться утренняя заря.

Лейтенант Ершов вместе со старшиной сосредоточенно принимали новоприбывших, обдумывая как ему лучше управиться с ними. Фамилии их были немецкими, но, несмотря на  это, на поверке они откликались чётко по-русски «я». Да и в разговоре между собой многие вставляли русские слова, особенно там, где немецкий донерветтер плохо помогал. Лейтенант размышлял, откуда сюда попали эти немцы. На военнопленных не похожи, поскольку одеты в форму заключённых. Так бы и недоумевал, если бы конвойные не сказали, что это бывшие наши советские немцы из трудармии. Впрочем, предаваться посторонним размышлениям, не было времени, нужно было решать текущие проблемы.

Уже к обеду из близлежащих селений стали прибывать первые повозки, гружёные саманом. Телеги тащили медлительные волы, запряженные в ярма. Возницами были либо подростки приписного возраста, либо пожилые мужчины. Прибыло даже несколько можар с соломой, чтобы наладить производство самана на месте. Его нужно было много, а тёплое время, за которое сырой саман мог высохнуть на исходе

В тот же день Ершов отрядил часть трудармейцев на выработку самана, другие начали из привезённого стройматериала возводить бараки. В последующие дни на станцию Никельсай стали прибывать вагоны с пиломатериалами, круглым лесом, кирпичом и известняком, что позволило строить жильё для инженерно-технических работников, баню и другие постройки. В том числе здание НКВД.

Для перевозки грузов прибыл косяк лошадей. Это были битюги, которые ещё недавно на фронте перевозили грузы, и по случаю ранений и болезней выбракованных из армии. Но какая-то часть этих животных не понимала русской речи. Не помогали ни мат, ни кнут, пока один из трудармейцев, Иоганн Бэр, распределенный конюхом на конскую базу и плохо говоривший на русском, не заговорил с вороным жеребцом по-немецки. По окрасу жеребец получил имя Раппе и охотно отзывался на него. Жеребец быстро всё понял, и стал выполнять команды. Оказывается, и лошади на войне могут стать военнопленными.

Конюх Бэр, родом из Закавказья, жил и работал в немецкой колонии в Ленкоранском районе Азербайджана. Когда образовался их колхоз имени Сталина, то ему поручили конный двор, зная беззаветную любовь Ганса к лошадям. И здесь, на новом месте сердце закоренелого лошадника оттаивало рядом с животными. Они не позволяли ему страдать о семье, живущей неизвестно где и как. В голове роились самые трагические мысли. От них спасала только работа. При такой нагрузке на лошадей, которой они подвергались ежедневно, только хороший уход мог восстанавливать их силы и оберегать от болезней.

Милый Раппе, – часто обращался Иоганн к жеребцу, любовно оглаживая его скребницей, – если бы у тебя были крылья, ты бы отнёс меня к любимой моей Магде и малышам. Как она живёт на чужбине с нашими детками? Где они обитают, мои родные?

Забегая вперёд, хочу сказать, что начальник конбазы Михаил Кукса похлопотал перед начальником НКВД. Тот навёл справки, и уже в конце 1942 года семья воссоединилась. После долгой переписки Магде с четырьмя детьми разрешили приехать в Кемпирсай. Они поселились в небольшой землянке, которую Иоганн почти легально построил летними ночами рядом с конбазой с напарником Рудольфом Пфайфером. Их работа давала им послабление в режиме, и они его использовали. Две семьи жили потом в этом домишке несколько лет хоть и в тесноте, но не в обиде.

 

Пасынки в изгнании.

 

Часть I. Национальная катастрофа.

Советское многонациональное государство изначально строилось на принципе федера-лизма: некоторые союзные республики имели внутри себя национальные автономии. Большинство их было в РСФСР.

Не во всём многонациональная политика советского руководства была безупречной, но она давала возможность многим нациям осуществлять на деле право культурного развития в рамках своего национального образования. У многих народов, прежде не имевших даже своей письменности, появились национальные школы и, как следствие, своя письменная литература. Вырастали кадры национальной интеллигенции, появились национальные писатели, учёные, композиторы, художники, врачи, работники театральных искусств. Свою роль сыграли уклад народов и удалённость их от центра страны, хотя равноправие всех наций и народов страны было гарантировано Конституцией СССР.

Из некоренных наций автономию получили немцы и евреи.

Наличие государственности явилось фактором консолидации наций и народов, росту национального самосознания. Распад СССР во многом был обусловлен именно этим фактором. Вспомним “парад суверенитетов” 1989-91 гг., когда страна распалась в считанные недели. С прибалтийскими государствами ситуация была ясна. У них был суверенитет, которого они лишились благодаря пакту «Риббентропа — Молотова». И они с удовольствием воспользовались ситуацией, которую сами же спровоцировали. Слабость тогдашнего руководства Советского Союза тоже этому способствовала.

Страны Закавказья только благодаря России выжили и сохранились, не будь этого, турки поступили бы с грузинами, абхазами и аджарцами, как с курдами, а уничтожение армян было бы ещё более масштабным. А Азербайджан полностью вошёл бы в Персию-Иран, без всяких прав на автономию.

Другие союзные республики также должны были бы быть благодарны советскому государству за то, что оно не только дало им государственность, но и развило в них научно — промышленную базу, которой у них никогда не было.

Эстонцы, латыши, литовцы, белорусы, украинцы, молдаване, грузины, армяне, казахи, азербайджанцы, туркмены, узбеки, таджики и киргизы – титульные народы. Они не подвергались геноциду, но, разбегаясь, высказывали претензии, порой справедливые, прежде всего русским.

Но только ли русские творили геноцид? Неужели в целом дружелюбные русские, а не многонациональное руководство страны объявляла целые нации “врагами народа”? Иные народы были выселены из своих родных мест в наказание за пособничество отдельных их представителей фашистам в годы Великой Отечественной войны. Хотя представители многих наций славной семьи советских народов достойно сражались против общего врага, часть их подверглись репрессиям.

 

Рассмотрим, что этому предшествовало.

Сломав хребет фашистскому вермахту под Сталинградом и Курском, Красная Армия громя гитлеровцев начала победоносное наступление на запад. Люди освобождённых территорий воспрянули духом. Но не всем была уготовлена радость победы. Иным были суждены расставание с родными местами и могилами предков. Многие армяне, балкарцы, болгары, греки, ингуши,  калмыки, карачаевцы, крымские татары, курды, латыши, литовцы, поляки, немцы, турки — месхетинцы, финны, хемшилы, чеченцы, эстонцы и другие оказались в лагерях-поселениях далеко от родины. Лишённые политических и гражданских прав эти народы оказались в Сибири, на Алтае, в Средней Азии и Казахстане.

Как известно, в плену у гитлеровцев побывало около 8 миллионов советских воинов. Из этого числа пленных гитлеровцы не смогли создать даже полной армии власовцев. А те, кого завербовали в Русскую освободительную армию – РОА, при первой же возможности бежали из неё к партизанам или к своим за линию фронта. Мало кто хотел воевать против своей Родины, а участие в РОА было лишь способом выжить, выйти из фашистских концлагерей живыми, а не умереть голодной смертью. В РОА существовал мусульманский полк. Там были узбеки и волжские татары, туркмены и башкиры, таджики и киргизы. Этот полк не сумел проявить себя на Восточном фронте. Фашисты не дошли до территорий этих пособников гитлеровцев, и их соплеменников никуда не выселяли. Зато народам Кавказа и крымским татарам не повезло. Их расселили далеко от родины.

Так появились народы – пасынки. Пасынки в изгнании.

 

Часть II. Немцы в России.

 

1. Исторический очерк.

28 августа 1941 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была ликвидирована АССР Немцев Поволжья.

Немцы, т.е. немые люди, не знающие языка коренных славянских народов – понятие древнее. Практика приглашения немцев на русскую службу была ещё в XIV – XV веках. Со времён Михаила Фёдоровича и его сына Алексея Михайловича Романовых приглашали выходцев из государств Западной Европы на военную (рейтарскую) службу. С течением времени рейтары, объединённые в «полки нового строя», стали альтернативой стрельцам, а при Петре I и вовсе стали основой регулярной армии.

Шотландцы, шведы, французы, англосаксы, голландцы, бельгийцы, германцы из многочисленных германских государств оставались на русской службе, получали российское дворянство, русифицировались и их потомков мы давно уже воспринимаем, как истинно русских: М. Ю. Лермонтов – потомок шотландца Георга Лермонта, датчанин В. И. Даль, голландцы Лефорт и Беринг, немцы Фонвизин, Беллинсгаузен, Кюхельбекер, О. Ю. Шмидт, Карл Брюллов  – список этот можно продолжить бесконечно – сделали для России столько, что мы считаем их истинно русскими людьми.

Ещё в 70-х годах XVIII века по высочайшему повелению императрицы Екатерины II, бывшей принцессы Ангальдт-Цербтской, в Россию хлынул поток переселенцев из бывшей “Священной Римской империи германской нации”, распавшейся на многочисленные королевства, герцогства, графства и баронства. Разорённые длительной войной жители Рура и Лотарингии, Баварии и Саксонии, Пруссии и Померании осуществили, благодаря российской правительницы извечную мечту немцев «Drang nach Osten» — завоевание России мирным путём.

Свободных земель в России в то время было предостаточно: Новороссия, Поволжье, Кавказ. Для их колонизации требовались люди. Многочисленные немецкие фольварки с течением времени преобразили необжитые, маловодные и безлюдные районы Саратовской, Херсонской, Николаевской и др. губерний. Трудолюбивые и скрупулёзные немецкие колонисты занимались в основном земледелием, виноградарством и разными ремёслами. Используя природную хватку и трудолюбие, а также наёмный труд батраков, многие разбогатели, другие искали себе должностей управляющих у фабрикантов и помещиков, распространяя навыки культурного ведения производства, т.е. активнейшим образом строили капитализм в России. Для наглядности вспомним деятельного Штольца из романа И.А. Гончарова “Обломов”.

Немцы в России изначально селились по признакам землячеств, а также по принципам веры, поэтому на новой родине они оставались верными культурным и религиозным традициям  своих земель. Они учили детей в национальных школах, развивали на новых землях театры, песенное и музыкальное искусство, характерное для прежней родины. В обиходе сохранялись наряды 18 века, в которые обряжались тогдашние Гретхен и Гансы.

Процесс создания единых традиций и единого языка российских немцев был невозможен из-за разобщённости религиозных конфессий. А было их великое множество: католики, лютеране, кальвинисты, менониты, протестанты и баптисты многих направлений.

Кстати, именно через немцев баптизм получил широкое распространение в русской среде, найдя здесь благоприятную почву и даже развиваясь по новым направлениям: хлысты, молокане, пятидесятники, иеговисты седьмого дня и так далее, и тому подобное – всех не перечислить.

Но не у всех немцев всё было идеально. Получив в России возможность, жить и богатеть, не все немцы достигли благополучия и богатства. Именно поэтому многие бедняки из среды немцев уверенно поддерживали Советскую власть и выступили на стороне большевиков. Но в целом бюргерство играло роль сторонних наблюдателей, мол, своих проблем хватает.

Таким образом, к моменту создания советской власти в России мы видим немецкое общество раздробленным по имущественному положению, по сословиям, по роду занятия, по месту компактного проживания, по конфессиям.

Наиболее консервативными были немцы, находящиеся на военной службе, и бюргеры. Одни по присяге, другие, цепляясь за имущество в своих хуторах и фольварках. Тем и другим в большевистской России не было видно ничего утешительного. Многие из них, беспокоясь за благополучие своих семей, эмигрировали на историческую родину ещё в двадцатых годах XX столетия.

 

2. Немецкая автономия.

Немцы в Советской России были, наряду с другими, равноправным народом. В 1920 году была создана автономия немцев – Трудовая Коммуна немцев Поволжья со столицей в городе Марксштадт (бывшем Баронске или Екатериненштадте, переименованного с 1941 г. в город Маркс). Коммуна имела интересное деление. Не уезды и не районы, как везде по стране, а кантоны как в Швейцарии.

Нелегко проходила здесь коллективизация. Привыкшим фермерствовать немцам предлагалось объединиться в колхозы. Но и здесь помогла внутренняя дисциплина. Немцы, объединившись в колхозы, довольно быстро сумели доказать, что трудолюбие и умение подчиниться внешним обстоятельствам, способны дать хорошие результаты. Немецкие колхозы являли пример благополучия и высокой эффективности, особенно в свете ещё недавнего голодомора в Поволжье.

В 1936 году по новой (сталинской) Конституции СССР, Трудовая Коммуна немцев Поволжья была переименована в АССР немцев Поволжья со столицей в городе Энгельс (г. Покровск в 1914–31 гг.). В автономии существовали национальный театр, национальные школы, училища, техникумы и институты, которые притягивали немецкую молодёжь из других регионов Советского Союза.

Ведь большое число немцев продолжало компактно жить на Украине, в Закавказье, Ленинградской и других областях РСФСР. До этого лишь в Одессе, при Одесском университете существовало отделение, где преподавание по всем предметам велось на немецком языке. Во всех остальных случаях это были либо школы с углублённым изучением немецкого языка, либо домашнее обучение, как в старое время, либо факультеты иностранных языков при пединститутах и в университетах, где преподавание немецкого языка было обязательным.

Немцы жили в едином ритме со всей страной, строили развитой социализм, участвовали в культурном и научном процессе, служили в армии и на флоте, многие были комсомольцами и коммунистами по убеждению. С болью они воспринимали приход Гитлера к власти, готовы были защищать Советскую родину от угрозы фашизма, становясь кадровыми разведчиками, как Рихард Зорге и другие.

При этом они не знали, какая судьба была у немцев-коминтерновцев, бежавших в Советский Союз из Рейха после захвата власти фашистами. Надеясь продолжить борьбу с фашизмом здесь, они просчитались. Их порывы были не нужны советскому руководству в период «чисток» в собственной стране. После подписания Риббентропом и Молотовым в 1939 году «Пакта о ненападении», а затем совместного парада красноармейцев и войск вермахта в Бресте по случаю раздела Польши, цинизм сталинского руководства выразился в предательстве соратников, стал более рельефным и отвратительным. Наши коммунисты, кичившиеся интернационализмом, согласно статьям этого позорного договора начали выдворять из страны в Германию тысячи честных немцев-коммунистов и передавать их в руки гестапо, на погибель от пуль и в газовых камерах.

Таким образом, то, что было сделано с собственными советскими немцами руками бериевской машины принуждения, стало лишь следствием этого цинизма.

 

3. Ликвидация «пятой колонны».

Выражение «пятая колонна» родилось в Испании. Как известно, генерал Франко наступал на Мадрид четырьмя колоннами. Пятой колонной называли тех, кто, находясь в среде революционеров, поддерживал Франко, кто вредил делу революции всеми доступными им способами: диверсиями, саботажем, убийством из-за угла, предательством дела революции. Потенциальный, но скрытый враг, опаснее врага явного. Так выражение «пятая колонна» стало синонимом скрытой угрозы государственности.

С началом Великой Отечественной войны тысячи советских немцев с оружием в руках вели борьбу с гитлеровцами. Предателей и перебежчиков среди них было не больше, чем среди представителей других наций. Тем более, что при пленении им грозили те же ужасы фашистских концлагерей, что и другим советским военнопленным. Ведь среди немцев были и командиры, и политработники, и простые коммунисты, и комсомольцы. Да и воевали они ничуть не хуже других.

Однако в среде Верховного Главнокомандования и в Ставке появились мысли, что в случае приближения немецко-фашистских войск к местам компактного проживания советских немцев, которых гитлеровская администрация именовала фольксдойчами, они получат приток живой силы в вермахт. Да и вообще, успехи гитлеровцев могут породить в среде советских немцев «пятую колонну».

Следует упредить эти события! Поэтому АССР немцев Поволжья была столь стремительно ликвидирована. Решено было всех немцев из мест компактного проживания переселить вглубь страны, а чтобы военнослужащие немцы за это не стали стрелять в спины по своим, то их немедленно отозвать из армии и с флота, из войск НКВД.

Несколько тысяч немцев было отозвано с передовой, с поля боя, словно и без того было мало потерь. Командиры и бойцы, коммунисты и комсомольцы сразу же были уравнены в правах – они стали бесправными, беспартийными трудармейцами.

С Украины, Закавказья и отовсюду, куда ещё не дошли гитлеровцы, немецкие семьи срочно вывозились вглубь страны: в Казахстан, Среднюю Азию, Сибирь. Зачастую не на чем было эвакуировать раненых и материальные ценности, поскольку для них не хватало вагонов и паровозов, а составы с невинными немцами катили на восток. Их вывозили под грохот боёв, и люди недоумевали, отчего такая оперативность и целеустремлённость для их спасения, когда другие остаются. Это не моя выдумка, это рассказы тех, кто попал под переселение.

В Поволжье машины с энкавэдэшниками в сопровождении собак въезжали в сёла, оцепляли их, и семьям давался час времени, чтобы собрать самое ценное и необходимое. Колонны машин с несчастными переселенцами отбывали на сортировочные пункты, а ещё через час-другой освободившееся жильё занимали беженцы с западных районов страны, находя для себя в нём всё необходимое, порой даже свежеприготовленную еду, которую уехавшие не успевали съесть. Это было!

На сортировочных пунктах семьи рассортировывали по особому, извращённому принципу. Стариков, женщин с малолетними детьми, подростков, инвалидов и прочих нетрудоспособных разделяли друг от друга так, что они долгие годы потом разыскивали членов своих семей. Они страдали, попадая в разные районы страны и не получая нужной поддержки близких людей. Многие без этого погибали, не имея тёплого белья и одежды, не получая необходимой медицинской помощи. Кому были выгодны такие издевательства над беззащитными людьми? Во имя чего они страдали? Только ли из-за тупоумия высоких партийных чиновников, да мракобесия Гитлера?

Мужчин призывного возраста и трудоспособных, независимо от их квалификации, прежних должностей и заслуг определяли в Трудовую армию.

Юные парни и девушки попавшие в районы Сибири в невыносимые условия жизни туземцев без знания местных языков вынуждено становились рыбаками, речниками, оленеводами, кочевниками. Без тёплой одежды, без привычной еды, без медицинской помощи многие просто вымерли. А уж, кто выжил и остался жить, надолго выработали в себе умение выкарабкиваться из любых самых трудных ситуаций.

Курсанты (роман)

29 Сен 11

АвторАнонсы новых публикаций Роман Ваш отзыв

Ночью, в глубокий сон уставших за день парней ворвался крик дневального «Подъём. Тревога!» Наручные часы показывали пятый час. За окнами едва начало сереть. С автоматизмом, полученным во время дневных тренировок, ребята быстро одевались, обувались, выбегали на улицу и становились в строй. Было свежо. Вырванные из сна и из нагретых постелей парни ёжились от холода. Вышедшие из казармы лейтенанты доложили, что отставших нет. Начальник сборов подполковник Турченко скомандовал протяжно: «Напрааа-во! Бегоооом марш!» Строй слаженно повернулся и последовал за ним. Сорокатрёхлетний ветеран войны бежал легко, и, казалось, с удовольствием. Пробежав с километр, он выглядел таким же свежим и бодрым, как в начале бега. «Стой!» – крикнул Турченко, внезапно остановившись и подняв руку вверх. Передние остановились, повинуясь команде, а задние, сминая строй, налетали на них. Когда последние отставшие доковыляли и заняли свои места в строю, последовала команда «правый сапог снять!». У всех отставших портянки оказались ненамотанными, а просто всунуты в сапог на босую ногу. Перед строем были выставлены некоторые парни со сбитыми до натёртышей и кровавых ран ногами. Мало у кого в строю портянки были правильно намотаны. Подполковник встал рядом с пострадавшими и продемонстрировал строю свою правую ногу с идеальной намоткой портянки.

— Товарищи кандидаты, вы видите перед собой два образца: правильную намотку на одной ноге и попытку дезертирства с поля боя на других. Вот эти воины – не бойцы, а дезертиры. Вместо того чтобы бить врага вместе со всеми, они решили бежать с поля боя в санчасть. Я требую от командиров научить этих вояк правильной службе и для начала объявляю им по три наряда вне очереди с дополнительными занятиями строевой в личное время. Всем остальным портянки перемотать. Мало кто из вас смог бы совершить настоящий марш-бросок. Считайте, враг перехитрил вас и победил без единого выстрела.

 

Читать дальше >>