Воскресная прогулка по Архангельску
Старший мичман Шкотов приехал в командировку в Северодвинск. Вторую неделю без продыха и в поте лица шли судовые испытания и приёмка новенького «изделия». Все основательно устали и, наконец, командир дал передышку. На следующий день экипажу, кроме вахтенных, разрешили увольнение на берег. Было воскресенье и старший мичман, имевший за своими плечами не одну «кругосветку», верный своим принципам, решил ознакомиться с новым для себя городом-портом Архангельском. Шкотов пораньше сел в автобус «Экспресс». Спустя полчаса, проезжая по ажурному мосту через Северную Двину (говорят, такой же сооружён в Китае через реку Янцзы), он уже обозревал берега реки, густо покрытые портальными кранами. Своей непрерывностью портовых сооружений эта панорама чем-то напоминала Кольский залив в районе Мурманска.
Явно недавно построеный белоснежный объединённый вокзал, приют морских и речных пассажирских судов, куда прибывали также и междугородние автобусы, выглядел живым организмом. Усилиями архитекторов вокзал напоминает один из морских лайнеров, готовый сняться с якорей и отправиться в безбрежные морские дали.
Пассажиров было много. Люди словно пульсировали, непрерывно прибывая на трамваях, и городских автобусах к привокзальной площади, чтобы занять места в междугородних автобусах и на пассажирских судах. Другая волна прибывающих из пригородов: посёлка Первомайска, недавно ставшего городом Новодвинском, Северодвинска, Варавино, Боброво и других мест сменяла их, чтобы в следующий момент заполнить городской транспорт и разъехаться по всему городу.
Бывалый моряк Шкотов поразился обилию цветов на ухоженной набережной, подошёл к статуе на противоположной стороне улицы, которая привлёкла его внимание сюжетом. Это был памятник Михаилу Ломоносову. Зелёную патину бронзы оживляло утреннее солнце. Учёный аллегорично изображён в виде античного героя в приспущенной тоге, обнажающей верхнюю часть торса и ноги, обутые в сандалии. Он стоит на полированном постаменте из розового карельского гранита, правой рукой, вероятно, благословляя на научный подвиг собственных Платонов и быстрых разумов Невтонов российской науки. Ведь за спиной у великого учёного располагается главный корпус Архангельского лесотехнического института – АЛТИ, претендовавшего уже тогда на звание университета. В левой руке Ломоносова лира, он принимает её от коленопреклоненного гения. Причём, гений отнюдь не бесполый.
Осмотрев этот шедевр скульптурного и архитектурного искусства, Шкотов лёгкой походкой пошёл пешком к центру города. Бросилось в глаза прямо по ходу движения большое здание из красного кирпича. В это время на красивом фасаде дома тоже из красного кирпича, мимо которого он проходил, его внимание привлекла мемориальная мраморная табличка. Надпись на ней сообщала, что в этом доме жил и работал писатель Аркадий Гайдар. Шкотов любил этого писателя. В их неплохой домашней библиотечке был четырёхтомник Гайдара, и он, бывая дома, вечерами читал детям оттуда сказки, рассказы, повести, полюбившиеся им.
Красное здание оказалось областным военкоматом. Вероятно, тем самым, про который рассказывал в Поное сержант Михайлов. Возле комиссариата от площади Труда отходило две улицы. Он пошёл по правой, носившей название «Проспект Павлина Виноградова». Через два-три квартала у магазина «Светлана» Шкотов пересёк Поморскую улицу. Ему понравилось название, отражающее дух и силу тех первых русичей-поморов, что пришли в эту суровую для жизни малонаселённую землю и в тесном сотрудничестве с корелой и прочими чудскими племенами стали осваивать её. Пришельцы стали поморами, плавая по Студёному морю и на запад, и на север к Груманту, и на восток в Мангазею и даже дальше. Но многие те плавания остались втуне.
Пройдя дальше, старший мичман увидел ещё один памятник. Верхняя его часть была в лесах, на которых трудились люди с пескоструйным аппаратом в руках. “Реставраторы” – решил он и поинтересовался у первого же прохожего, кому поставлен памятник.
— Памятник называется “Покорители севера”, браток, – объяснил Шкотову прохожий с походкой бывалого моряка, удаляясь от него по своим делам. Это название объясняло всё, но жалко было, что не осмотрел его. Тем не менее, любопытство одолело, он перешёл неширокий проспект и обошёл вокруг цоколя памятника. На нём укреплены бронзовые доски с сюжетами, объясняющими, как именно поморы обитают на Севере. Здесь и валка леса мотопилами, и распиловка бревна на раме. Рыбак на фоне баркаса с огромной рыбиной на руках и доярка с коровой на переднем плане на фоне стада, символизирующего холмогорскую породу скота. И, наконец, дань коренным жителям тундры – изображение оленевода в национальной меховой одежде с длинным хореем в руке рядом с северным оленем и нартами. Все барельефы выполнены в хорошей реалистичной манере и с высоким мастерством, что доставило Шкотову истинное наслаждение. Он узнал Севера по службе, полюбил их всей душой и потому счёл памятник правдоподобным.
Солнце поднялось выше и стало припекать. Хотелось пить. Впереди он заметил жёлтую бочку, из которой обычно продают квас, и поспешил к ней. Бочка стояла на небольшой площадке, заполненной двумя рядами парковых скамеек вдоль цветочных клумб. Позади них – здание цирка, а справа – ромбовидный английский танк, какие показывали только в старых фильмах. Табличка гласила, что в 1919 году танк был захвачен у англичан, оккупировавших Архангельск. Поставлен он здесь по приказу Наркома Обороны К. Е. Ворошилова, которого, как гласит легенда, некогда вместе с Будённым белоказаки едва не изжарили в подобном танке. Теперь дети лазали по нему, выискивая возможность проникнуть внутрь памятника. Но тщетно, люки были надёжно заварены.
Мичман попил вкусного квасу, налитого приветливой продавщицей. Тут же рядом, купив у мороженщицы три «Эскимо» на палочках. Двумя морожеными угостил двух белоголовых сорванцов, с которыми осматривал танк, а с третьим в руке сел на пустующей скамье в тенёк немного отдохнуть. Город в целом ему нравился. Обдумывая впечатления, он стал невольным свидетелем не придуманного спектакля – услышал разговор двух старушек. Моряка, расслабленно сидевшего поодаль с мороженым, они явно не замечали.
По случаю воскресного дня подруги нежданно встретились у архангельского цирка, где давала представление труппа лилипутов. Самостоятельные внуки ушли на представление, а старушки, в ожидании внучат, церемонно и неспешно присели на садовые скамейки, стоявшие на площади в несколько рядов. Они наслаждались тёплой погодой и наблюдали, как чужие дети лазали по ромбовидной коробке танка. Ожидать и бесцельно глазеть молча, старушки не могли.
Одетые по моде начала пятидесятых годов в цветастые платья с высокими плечиками, со шляпками, на которых были вуалетки и мелкие цветы на тулье, с лакированными редикюльчиками в потемневших и морщинистых руках – старушки трогательно олицетворяли собой представительниц начала двадцатого века. Как все люди деликатного возраста, бабушки заговорили о наболевшем: о своих семьях и внуках, о знакомых им людях, о каких-то событиях, о погоде, о нравах нынешней молодёжи…
С годами у пожилых людей развивается болтливость. Разговаривали подруги возбуждённо, едва не крича, давясь от нетерпения быстрее выплеснуться, перехватывая нервно друг у дружки нить разговора. Говорить тихо старушки не могли по двум причинам: из-за возбуждёния и старческой глухоты.
— Представляешь, Маня, намедни ходила к внучке водиться с правнуком. Она не так давно родила, помощь ей нужна. А я одна, незанята, думаю: “Почто не помочь!” Вот и хожу через день. В тот раз вечером вхожу к себе в подъезд и чуть в обморок не падаю. Парень девицу порхает. Я ему: “Бесстыдник, ты почто девушку прилюдно порхаешь?” А он мне: “Молчи, старая, не то и до тебя сейчас очередь дойдёт…” – а сам продолжает порхать и девица та бесстыжая его слова поддерживает смехом. Плюнула я на них и ушла. Молодёжь совсем потеряла стыд, и уважения к старшим не имеет.
— Ох, как ты права, Груня. В нашем доме живут приличные люди. Среди них и секретарь обкома, – она понизила голос, явно благоговея перед значимостью соседа, – и генерал (она назвала фамилии секретаря обкома и генерала)…
— Ой, подруга, они хоть и на больших должностях, а сами чего творят – перебила Маня. Мой Мишка недавно в Нарьян-Маре был. Говорит, там секретаря окружкома скинули. Он ведь что учудил. Отсюда из Архангельска к ним в округ для проверки какой-то чиновник партийный поехал. А у ненцев обычай, говорят, есть: как гость хороший, то хозяин ему всё своё самое наилучшее предлагает, даже жену свою на ночь отдаёт. Так они роднятся, словно молочными братьями становятся. Потом, когда хозяин превращается в гостя, а гость в хозяина он обязан приветить брата – ответить тем же, и на ночь отдать свою жену. Вот этот окружной секретарь по своему обычаю породнился с проверяющим. А когда сам в свою очередь приехал в Архангельск, то нанёс визит новоявленному “родственнику”. Как же была удивлена жена областного партийца, когда ночью к ней полез чужой мужик. Такой хай подняла…
— Эту историю я знаю. Обоих партийцев с должностей уволили за моральное разложение. Шум-то большой был. Небось, та жёнка десять раз пожалела, что мужика своего подставила. И хлебного места лишились, и шикарную квартирку в центре пришлось сменить на однокомнатную в Варавино…
Но ты послушай меня дальше. Перед дверью генерала кто-то стал гадить. Генерал долго выслеживал того паршивца, пока не поймал на месте преступления. Оказался сыном этого самого секретаря обкома. Тогда генерал паршивца в его собственное дерьмо лицом воткнул и в таком виде к отцу свёл. Мол, со своим дерьмом разбирайся сам, если не хочешь, чтобы потом самому в нём оказаться. Генерал ведь тоже член ЦК, его замать не моги.
Фамилия боевого генерала Шкотову была знакома. Как-то в Североморске мичмана зазвали по случаю Дня авиации в компанию лётчиков, и там он услышал байку, связанную с этим генералом. Представили его, тогда ещё майора, на звание трижды Героя Советского Союза за сбитые шестьдесят самолётов (потом их число немного подкорректировали в меньшую сторону). Приехал ас в столицу за наградой, поселился, как водится, в «Метрополе». Там он встретился с другими лётчиками, которые приехали кто за второй звездой Героя, кто за первой, кто за другими наградами. Решили собраться в ресторане и отметить награды (как без этого?) И вот, когда вся компания уже была навеселе, к ним подошёл какой-то штатский.
С какой целью подошёл, из рассказа было неизвестно. Может, хотел усмирить чересчур разбушевавшихся летунов, может, просто попросил тишины, но летчики, герои не могли стерпеть, что кто-то им делает замечание. Да ещё какой-то штатский, который, возможно, всю войну в тылу штаны протирал, когда они кровь на фронте проливали, жизни не жалели…
В общем, дебош был основательным. Штатский тот оказался офицером из ведомства Берии.
Наутро всю честную компанию, чтобы не поднимать лишнего шума, по-тихому отправили по своим частям, лишив их заслуженных наград. Так страна не получила ещё одного трижды Героя, но он хотя бы к тому дню уже имел две звезды. А каково тем, кто вообще лишился по глупой, нелепой случайности звания Героя?
Почему-то эта простая мысль испортила старшему мичману Шкотову настроение, от благодушия не осталось следа. Наверное, и его кто-то и когда-то незаслуженно обидел, да кто об этом знает. О своих обидах он говорить не любит. Во всяком случае, на следующий день в курилке он промолчал о неприятном случае с лётчиками в последние месяцы войны.
Наверное, потому что объект режимный.
Тогда же, во время прогулки по набережной Северной Двины ему припомнился давнишний рассказ знакомого лейтенанта Горелова.