Генеральская палата



Наверное, нравственные страдания людей в большей степени ощущаются в учреждениях, где они вынуждены «обнажать» свои души, раскрывать их перед другими людьми. Чаще всего это случается в судебно-правовой системе и в медицинских учреждениях.

Именно в лечебном заведении, абсолютно беззащитные перед недугами люди «обнажаются» в большей степени. И как же трудно бывает наблюдать эти страдания персоналу. Но это их работа!

Не менее трудно больным, которые волею судьбы попадают в тесный круг общения между собой. Видя страдания сотоварищей, часто и сами, страдая от своих недугов, люди, не надеясь на всемогущество медицины, порой, учатся сострадать другим и надеяться на умение, опыт и везение врачей.

Однако же вижу, что рядом с альтруизмом и истинным служением великому делу гуманизма медиков соседствуют откровенное стяжательство, формализм и равнодушие. Ну, может ли быть что-либо нелепее и преступнее, чем равнодушие, бездействие и даже презрение к страждущему больному? А ведь есть и такие медики… Хуже этого только медик-двоечник или примазавшийся к медицине неуч-стяжатель.

Однако и в благополучном медицинском учреждении может случиться казус…

Лейтенанту Веремейчику не повезло. Всему причина – любовь к рыбным консервам.

Накануне его сокурснику лейтенанту Бабаяну исполнилось двадцать пять лет, и он пригласил на торжество всех однокашников, с кем недавно прибыл после окончания военного училища на службу в гарнизон северного космодрома Плесецк. Набралось десять человек, а с жёнами полторы дюжины, да ещё пара сослуживцев и я, как сосед. В общем, мероприятие прошло на высоком уровне, стол ломился от закусок и выпивки. Поскольку стульев не было, то стол оказался шведским, а свободное от перекусов время все уделили танцам под радиолу. Всё бы было ничего, если бы не жаркий день, несмотря на август, что для архангельского севера не характерно. А закуски, особенно консервы, были открыты заранее и по случаю отсутствия необходимой посуды в хозяйстве молодого лейтенанта Бабаяна оставлены в банках. А Веремейчик, как никто другой особенно сильно налегал на рыбные тефтели в томатном соусе.

Отравление проявилось средь ночи в виде высыпания огромных волдырей по всему телу. Что делать? Как подобное лечить, я не знал. Попытка облегчить состояние рвотой не удавалось, яд уже глубоко проник в организм. Намазал высыпания свежей сметаной, но это не помогло.

— Идём в госпиталь! – предложил я соседу, там окажут квалифицированную помощь. Мы собрались быстро и пешком отправились в госпиталь. Город ракетчиков и строителей невелик, всё рядом. Поэтому уже через десять минут мы звонили в дверь приёмного покоя. На звонок отозвалась нянечка – невысокая, но полноватая, как кубышка, женщина, про каких говорят: “поперёк себя шире”, которая недовольно проворчала на ходу как бы для себя:

— Ходють тут кажинную ночь, спокою людям не дають.

Дежурный врач госпиталя, едва увидел состояние моего соседа, тотчас вызвал медицинскую сестру. Она неспешно, даже вальяжно вышла в приёмный покой и спросонья недовольно спросила:

— Что за срочность? Отдохнуть не даёте… – Упрёк явно относился к дежурному врачу. – Чувствовалось, что медсестра знает себе цену и не позволяет садиться ей на голову.

Врач пропустил ворчание сестры мимо ушей и велел ей сделать больному внутривенный укол хлористого кальция.

Пока сестра громыхала в процедурном кабинете биксами, кюветами, шприцами и другими хромированными вещами, я осматривал помещение. Оно было вполне в духе лечебного заведения, белый кафель на большей части стен поднимался от паркетного пола, белёные стены занимали малую часть всей поверхности у самого потолка. Стойкий запах хлороформа и инъекций заполнял весь объём этого храма чистоты и борьбы за человеческое здоровье. Они вселяли уверенность посетителей во всесилие медицины.

После внутривенного укола Веремейчику стало плохо, и мы остались в приёмном покое ещё на некоторое время. Вскоре больной почувствовал, что зуд постепенно уходит, но появляется жжение в бицепсе. Мы увидели, что бицепс на глазах краснеет, и попросили нянечку вновь позвать врача.

Вскоре пришёл давешний врач, внимательно осмотрел руку, хмыкнул недоверчиво и оставил нас со словами:

— Я сейчас…

Спустя минуту откуда-то из недр выскочила разъярённая, словно фурия, процедурная сестра и подбежала к многострадальному Веремейчику. Она стала разглядывать уже синеющий бицепс левой руки.

— … Да-да, Дора Ароновна, вероятно часть хлористого кальция попала в мышцу. – Сказал врач, возникший рядом, как бы продолжая начатый ранее разговор.

— Но я же спрашивала: “Не жжёт?”, когда делала укол.

— В его состоянии больной мог и не чувствовать жжения, – мягко ответил врач, – по крайней мере теперь пока не поздно нужно делать новокаиновую блокаду. Слава богу, что больной отсюда никуда не ушёл.

Апломб с Доры Ароновны сошёл, она недовольно сопела, всем видом показывая «как её достали эти больные», но руки её во время обкалывания не дрожали.

— Вы, товарищ лейтенант, спокойно можете идти домой, опасность некроза мы предотвратили – напутствовал Веремейчика дежурный врач, – и не держите на нас зла.

Лейтенант временно жил один. Квартиру он уже получил, но жена его ещё не приехала в гарнизон, поэтому я пошёл к себе досыпать, лишь проводив соседа к нему домой.

Встретив лейтенанта на другое утро, я не знал что сказать. Лицо его было ужасным от отёка, глаза заплыли, губы распухли, нос утонул во вздутых щеках.

— Меня командир выгнал со службы домой, приказал лечиться. Сейчас переоденусь и пойду в поликлинику на приём к врачу…

— Да уж, пожалуй, – согласился я.

Лейтенанта с температурой выше сорока градусов определили в общую палату терапевтического отделения. Там стояли не менее пятнадцати кроватей, но он этого не замечал. Сознание его помутилось, всё плыло перед глазами. Не заметил он приход палатной медсестры так же, как не заметил внутримышечный укол, который она ему сделала. Он уснул, не отреагировав на призыв к ужину. Проснувшись средь ночи, чтобы сходить в туалет, Веремейчик глянул на себя в зеркало и обомлел. Отёк немного сошёл, но все нежные части кожи: шея, грудь, подмышки, внутренние стороны рук, живот и даже область паха были покрыты мелкими фиолетовыми пятнышками.

— Что это? – испуганно спросил он сам себя и решил выяснить у медсестры.

На удивление, несмотря на поздний час, палатная сестра на посту не спала и проявила явный интерес к сыпи на коже больного. Она перелистала «Историю болезни» и ответила:

— Ничего особенного, врач прописал Вам пенициллин.

— Как же, «ничего особенного». Именно пенициллин мне нельзя было вводить, у меня аллергия на него! – воскликнул вконец расстроенный Веремейчик.

— Посидите здесь, я сейчас позову дежурного врача.

Дежурный врач появился довольно быстро. Он был немногословен, молча осмотрел лейтенанта, хмыкнул, что-то черкнул в «истории болезни» и столь же стремительно удалился. Сестра глядела на него, как на предмет обожания.

— Вам, лейтенант Веремейчик очень повезло… – она не докончила фразу, словно её что-то остановило. – Вы – офицер? Странно, почему Вы лежите в палате рядового и сержантского состава? – вопрос был явно в пустоту, но Веремейчик попытался разъяснить.

— Наверное, потому, что я был в полубессознательном состоянии… Так чем же мне на сей раз повезло?

— Ну, вот же написано Ваше звание. – Разговаривая, она достала из никелированной кюветы шприц, иглу, взяла небольшую ампулу, набрала из неё содержимое и скомандовала, – обнажите Вашу ягодицу, больной! А повезло Вам потому, что на дежурстве сегодня сам заведующий отделением Анатолий Алексеевич. Поэтому уже скоро Вам полегчает. – За шлепком по ягодице лейтенант даже не заметил укола.

Остаток ночи он проспал спокойно. Утром его сопалатники, обычно не стесняющиеся в острых выражениях, обнаружив, что он офицер, сконфузились и примолкли. А, когда узнали о его злоключениях, принялись наперебой сочувствовать, чем облегчали настроение лейтенанта.

Сыпь, хотя и оставалась ещё, беспокоила меньше, вероятно, сказывалось действие ночного укола.

Вскоре после врачебного обхода Веремейчика перевели в офицерскую палату.

Офицерская палата была рассчитана на четверых, но в ней стояло всего три кровати, тюфяки на них были новее и толще, чем в прежней палате. Здесь Веремейчик оказался один, что ничуть ему не мешало. Он мечтал отоспаться. И в первый день ему это удалось. Лечащим врачом у него оказался теперь тот самый Анатолий Алексеевич, мужчина лет тридцати пяти с внимательными глазами и чуткими пальцами. Измерив давление и проверив по часам пульс, он прощупал лоб, расспросил всю предысторию заболевания. Затем осмотрел и ощупал предплечье левой руки, куда вводился внутривенный укол в самом начале заболевания. При этом он приговаривал:

— Так-так… Интереееесно… – и примолк. О чём-то подумав, Анатолий Алексеевич вышел весьма озабоченный из палаты, оставив Веремейчика совершенно озадаченным. Впрочем, он вскоре задремал. Очнулся лейтенант от присутствия в палате сразу нескольких врачей. Среди них был и дежурный врач, с которым Веремейчик познакомился при первом посещении госпиталя. Тот подошёл к кровати больного, осмотрел предплечье и сказал:

— Этого не может быть. Дора Ароновна…

Его сердито перебил мужчина с щеголеватыми усиками на волевом лице, по всей видимости старший среди всех присутствующих.

— Дора Ароновна! Дора Ароновна… Только и слышишь это имя. Вы вознесли её, как принцессу, а она вон что творит… Тоже мне, процедурная королева. – Сердитый врач был в военной форме, поверх которой надет белый халат, поэтому знаков различия его не было видно. Он подошёл к озадаченному Веремейчику, бегло осмотрел его и указал на фиолетовую сыпь. – А это ещё что такое? – Когда он узнал причину появления сыпи, то рассвирепел ещё больше. – Не военный госпиталь, а сборище непрофессионалов! Заполнить «историю» и то правильно не могут…

Он стремительно вышел из палаты, Анатолий Алексеевич и все остальные врачи устремились за ним.

Спустя полчаса в палату въехала каталка, малюсенькая пожилая санитарка мягко обратилась к Веремейчику

— Ложись, касатик, повезу тебя в другое отделение.

— Да что я, без сознания что ли, сам не дойду? – возмутился страдалец.

— Положено, касатик, да ты не волнуйся, мне не в тягость.

Веремейчику было неловко, даже стыдно, что он, в общем-то, ходячий, вынужден был ехать на каталке, как немощный. Его доставили в палату хирургического отделения, где он оказался четвёртым постояльцем. Почему именно сюда, Веремейчик не понял.

Его появление встретили без энтузиазма четыре пары глаз, но в них сквозило некоторое любопытство. Новосёл поздоровался и представился. Обладатели глаз вразнобой ответили на приветствие Веремейчика. Особое любопытство проявила лишь женщина, обладательница четвёртой пары глаз, внимательно изучившая новенького, хотя была занята приготовлением странной болтушки. Молоко, пара сырых яиц, фруктово-ягодный нектар и что-то ещё были тщательно смешены венчиком в кастрюльке, затем эта сметаноподобная смесь вся была всосана в огромный шприц, каким медики обычно промывают уши и разные полости. Женщина, закончив приготовление к процедуре, обернулась к мужчине, лежавшем у стены в средней части палаты, и мелодичным голосом произнесла:

— Ну что ж, родной мой, давай кормиться будем. – Она присоединила к шприцу гибкую трубку, выходящую из одной ноздри мужчины, и принялась давить на поршень. Содержимое ёмкости шприца стало исчезать в недрах мужчины. Вся эта процедура заняла довольно продолжительное время. Покормив таким образом мужа, женщина ушла. Вскоре и остальным больным в палату принесли обед, достаточно аппетитный, что говорило о большом внимании к здоровью больных.

Впрочем, Веремейчик уже к концу этого дня убедился, как бережно и внимательно относятся здесь к больным в любом звании.

Находиться в палате было неинтересно, и лейтенант вышел в коридор. Прогуливаясь по нему, он заметил суетню у операционного блока. Доставили больного с черепно-мозговой травмой. Это был рядовой солдат, упавший с высоты при обслуживании ракеты, стоящей на стартовой позиции. Как сообщила любопытствующим палатная медицинская сестра:

— Больного готовят к операции, вот-вот должен прибыть самолётом из Москвы нейрохирург, специалист по черепно-мозговым травмам, – она понизила голос до таинственного шёпота и благоговейно закончила, – профессор, генерал…

Позже выяснилось, что операция по трепанации черепа прошла благополучно, и академик гарантировал солдату полноценную жизнь. Оставив на время насущные московские проблемы, он лично продежурил у больного целые сутки, боясь рецидива в кризисный период.

Многое увидел и услышал Веремейчик в госпитале, и его очень удивляло, как много страдающих людей. К себе он почувствовал особое внимание, относя его к необычности своего заболевания из-за ошибки медперсонала. Почему-то его избрала своим поверенным девчонка, точнее юная особа с короткой причёской смоляных волос и очень короткой чёлкой. По её словам, она служила в штабе. Она выглядела испуганной птицей галкой в своём большом, не по росту больничном сером халате… Да и звали её Галиной.

— Понимаешь, – говорила она горячечным шёпотом Веремейчику – я его так любила, а он… а он мне изменил. – Она всхлипнула. – Нет, вы мужики нас никогда не поймёте…

С улицы неслись звуки песен «Шейк» в исполнении Полада Бюль-Бюль-оглы. Она неслась изо всех окон и звучала с утра до вечера во все дни этого замечательного лета по всей стране. Тем более было обидно находиться среди страждущих и выслушивать глупую девицу, выпившую из ревности пузырёк уксуса. Она сожгла гортань и пищевод, теперь сам заведующий хирургическим отделением полковник Юрий Борисович Хмель каждый день «бужировал» её пищевод, то есть длинным гибким бужем из китового уса разъединял слипшиеся стенки. После этой процедуры её выносили из операционной без чувств, к обеду она приходила в норму и бледной тенью слонялась по коридору. А предмет её любви, какой-то капитан ракетчик даже не подозревал, что из-за него так мучается и страдает девушка.

— Так ты его продолжаешь любить?

— Вот ещё! Нужен он мне больно, я теперь вообще никого любить не буду…

— Но он ведь, наверное, не знал о твоих чувствах…

— Ну и что с того, не знал, но мог бы догадаться. А он вместо этого женился на другой…

— А кто та, на которой он женился?

— Не знаю… Какая-то фифа, приехала к нему после окончания института.

— Ну вот, видишь. Может быть, они были знакомы тысячу лет, любили друг друга и не женились только потому, что ей нужно было окончить институт. А ты со своей любовью могла бы разрушить их договор…

 

Тем временем рука Веремейчика в плече становилась всё толще, кожа стала глянцевой с красноватым оттенком. Поднялась температура под сорок.

— Рожа – определил полковник Хмель заболевание и назначил операцию.

Пока он с ассистентом и хирургической сестрой под местным наркозом аккуратно вскрыл флегмону в бицепсе, и они откачали из мышцы гной, давешняя санитарка тётя Варя приготовила для лейтенанта отдельную палату и перенесла в неё его личные вещи. Туда его и препроводили после операции.

— Палата-то у тебя, касатик, генеральская, – сообщила она Веремейчику – здесь все удобства, и кормиться будешь здесь… Здесь он, как инфекционный больной, был в карантине и не имел права с кем-то общаться кроме медперсонала.

— А Вы, тётя Варя, не могли бы взять для меня в библиотеке книги?

— Конечно, смогу. Ты только, касатик напиши, какие книжки или журналы тебе нужны, я мигом принесу…

Так лейтенант оказался наедине с любимым занятием – чтением книг. Его недуг скрашивали Фёдор Абрамов, Константин Симонов, Алексей Константинович Толстой, Александр Грин и Александр Беляев, Золя и Бальзак.

А за окном завывал плачущий голос Бюль-Бюль оглы:

… Быть может, ты забы-ы-ы-ла

Мой номер телефона?…

Но это было неважно, главное – книги. И Веремейчик принялся, как он любил с детства, запойно читать.

 

Напротив его палаты находился бокс, в который перевели из реанимации солдата с черепно-мозговой травмой. К солдату приехала мать, которая неусыпно ухаживала за беспомощным сыном. Он не приходил в сознание, не открывал глаз и только громко, почти крича, матерился, скрежеща зубами. Мать плакала, жалуясь лечащему врачу:

— Почему ребёнок так страшно ругается? У нас в семье никто грубого слова не сказал, а сейчас я от сына только мат слышу…

— Вы, мамаша, не волнуйтесь, – отвечал молодой врач, вероятно, недавний выпускник медицинского вуза или военно-медицинской академии, – травма задела тот участок мозга, который отвечает за речь. Вашему сыну сейчас так больно, что речевые импульсы у него находятся на инстинктивном уровне, где и располагается весь словесный мусор. Потерпите немного, говорите с ним спокойно обо всём, рассказывайте сказки, пойте песни… В общем, он вас слышит и, когда боль уйдёт, сын обязательно придёт в сознание. Только не плачьте при нём, слёзы для него тоже травма, …психологическая травма.

Разговор этот происходил возле «генеральской» палаты, обычно свободной, и потому лейтенант Веремейчик стал невольным свидетелем столь интимного разговора.




не в дугутак себенормальнохорошоотлично! (голосов: 3, среднее: 5,00 из 5)



Ваш отзыв

Вы должны войти, чтобы оставлять комментарии.

  • К читателю
  • Проза
  • Поэзия
  • Родословие
  • Изданное