Мои корни

  • Глава I. Барановы
  • Глава II. Ковалёвы
  • Глава III. Терентьевы


  • Если говорить о своих корнях, то дальние корни находятся на Ставрополье и Северном Кавказе, Украине и в Полесье, более близкие — на Урале.

    Во-первых, родоначальники – крестьяне из европейской части Российской империи, собравшиеся благодаря Столыпинской реформе начала XX века в одном географическом регионе: Орском уезде Оренбургской губернии и примыкающему к нему Актюбинскому уезду Тургайской области Казахстана (Кыргыз – Кайсацкой степи). Исключение составляют Терентьевы, переселившиеся в эти места в конце 19 века, задолго до земельных реформ П. А. Столыпина.  Столыпинская реформа – это и разрешение выхода из крестьянской общины на хутора и отруба (закон от 9.11.1906), и укрепление Крестьянского банка, принудительное землеустройство (законы от 14.6.1910 и 29.5.1911), и усиление переселенческой политики (перемещение сельского населения центральных районов России на постоянное жительство в малонаселенные окраинные местности – Сибирь, Дальний Восток как средство внутренней колонизации). Таким образом, Столыпинская реформа была направлена на ликвидацию крестьянского малоземелья, интенсификацию хозяйственной деятельности крестьянства на основе частной собственности на землю, увеличение товарности крестьянского хозяйства.
    Во-вторых, изначально это были большие семьи, с большим числом рабочих рук, соответственно способных обработать большие наделы земли и создать тот самый товар, в котором нуждается общество.
    В-третьих, переселенцы были достаточно молоды в репродуктивном смысле, и за короткое время все семьи выросли в количественном отношении. Так что в первые годы советской власти они стали активно расселяться в указанном выше регионе тогдашней Казахской автономии.
    Неоднозначно отнеслись члены фамилий к установлению советской власти, но открытого противодействия ей не было ни у кого. Мягко говоря, у всех была скорее выжидательная политика в первый период до 1922 года и, лишь затем стали проявляться симпатии. У Терентьевых – безоговорочная поддержка большевиков, Барановы тяготели к середнякам и только более зажиточные Ковалёвы и их родственники определились лишь к началу коллективизации.
    Привыкшие к совместному труду большими артелями, наши предки легко объединялись в товарищества по совместной обработке земли (ТОЗы), затем при замене тозов на колхозы, так же легко входили в колхозы, которые при их участии довольно быстро становились на ноги и имели к началу Великой Отечественной войны хороший потенциал.
    Война. Хотя революция и период Гражданской войны прошлись по моим семьям суровым катком, после которого с большими потерями выжили все, кто не умер от болезней и не погиб на фронтах Гражданской войны, то Отечественная война безжалостно скосила и исковеркала самых лучших, сильных и молодых. Война резала по живому, меняла не просто уклад жизни, меняла судьбы, выживших в ней.
    Многие женщины навсегда остались матерями–одиночками с малолетними детьми на руках, впоследствии так  и не нашедших семейного счастья. Дети военного времени рано стали взрослыми. Они заменяли ушедших на фронт мужчин на самых трудных работах. У них был свой фронт – трудовой, где, подчас, бывало не менее опасно, чем под пулями и снарядами. Их трудовые награды не менее значимы, чем боевые награды фронтовиков – их отцов и старших братьев.
    В этой книге я хочу рассказать о некоторых родственниках, чьи трудовые подвиги в годы войны потрясают своей самоотверженностью, мужественностью и, одновременно, обыденностью. В ходу был лозунг: “Так надо!” На фронте с подвигами проще, там всегда найдётся им место, если только воин не трус. Но вроде бы с этим всё в порядке – трусов не было.
    Кончилась война и, выжившие в ней мужчины, возвратились в родные стены, в которых их ждали исхудавшие от изнурительного труда матери и отцы, жёны и выжившие после болезней и систематического недоедания младшие братья и сёстры, дети. Психика этих мужчин-фронтовиков была подорвана и искалечена. Не все смогли сразу же приступить к активному труду. Война — не пряник. Её не пережуёшь за короткое время, а раны фронтовые болят. Вот и стали некоторые фронтовики залечивать раны душевные и настоящие  водкой, неся семьям новую боль.
    По разному сложились судьбы в разросшихся семьях в послевоенное время. Я попытаюсь рассказать о них в форме личных воспоминаний и на основе ваших рассказов, дорогие родственники, и тех, кто поныне жив, и тех, кто уже умер. Не со всеми вами я смог повидаться, расспросить лично. Многие из вас разъехались после 1990 года в разные места, оказавшись в одночасье за границей.
    Даже моя родная Батамша – з а г р а н и ц а!
    Моей родиной стала Батамшинск – горняцкий посёлок, который рос и хорошел вместе со мной. На моих глазах создавались, росли и удлинялись улицы, посёлок озеленялся. Общественные здания созданные во время войны из самана переезжали в капитальные кирпичные здания. Появлялись новые школы, больница, клуб, магазины и многое другое. Обновлялись и изменялись дома многих соседей, лишь наш  убогий  дом на улице Ворошилова оставался неизменным.
    В этом саманном  жилище перебывало столько людей, что всех не упомнить. Практически все родственники и мамины односельчане, в первые послевоенные годы переселявшиеся в Батамшинск, пожили в этом  домишке, которое мама называла теремком. Теремок этот мама приобрела на паях с моим отцом Иваном Гавриловичем у какого-то немца, строившим его для себя. Некоторым немцам из зоны разрешали расселяться, если у них находились семьи. Так что вокруг нас жили преимущественно немецкие семьи Бер, Рей, Мак, Вальтер, Вебер, Нейман, Шиль, Гартвиг, Плебух, Фандрих, Лоренц, Гилунг и другие.
    К сожалению, мой отец, посчитав себя главой семьи, попытался как-то силовыми методами вопитывать детей, которые были весьма своенравны и непослушны. Мама запретила отцу трогать их даже пальцем. К этому примешались ревность и взаимные обиды родителей. В критический момент своей жизни я остался без отца. Он уехал искать лучшей доли.
    Я выжил чудом. Перенесённая в раннем детстве болезнь, едва не унесшая меня в лучший из миров, вероятно, настолько обострила моё сознание и восприятие окружающего, что я помню многие факты жизни практически с годовалого возраста.  Лёжа в зыбке, подвешенной к крюку, ввинченному в матицу, я добросовестно сканировал окружающее  пространство и вслушивался в разговоры взрослых.  В практически квадратной комнате 4х4 напротив меня у северной стены стоит мамина кровать, завешенная раздвигающимся ситцевым пологом. Вся конструкция сделана была из большого количества шпулек из-под ниток. Между маминой кроватью и стеной печки-голландки – деревянный топчан. На топчане исхудавший мужчина – Николай Андреевич Терентьев. У него открытая форма туберкулёза, но он очень любил петь и пел до своей кончины. Умер он когда мне шёл четвёртый год. Это соседство с тяжело больным человеком не могло не сказаться на мне. Всю жизнь я был подвержен простудам и всегда тяжело их переносил.
    Ещё из ранних детских воспоминаний. Например, когда мне шёл третий год, я запомнил первое знакомство с дедами Барановыми. Это были Сергей, Моисей и Егор Артемоновичи, с похожими лицами, до серых глаз заросшими кучерявыми бородами и усами с обильной сединой. Однажды они приехали из колхоза к нам во двор на быках. Мама встретила их со всем гостеприимством: накормила борщом, налила по чарке водки. После обеда деды решили покурить. А у нас сзади дома лежало толстое бревно. Сели они на бревно, друг с другом разговаривают обстоятельно. А я примостиля рядышком. За разговором деды свернули огромные цигарки с махоркой и задымили.
    Махорку деды выращивали и резали самостоятельно, она у них особливо ядрёной и вонючей, не в пример магазинной. Но ту ещё купить нужно было, а тут своя… Дед Егор закашлялся (вероятно, он уже был болен, потому что вскоре после того умер). Я стал его передразнивать и тоже начал кхекать, в шутку заходясь в кашле  как он. Тут дед Моисей (по-домашнему Мосей), шутя погрозил мне: “Ах, ты, облом головастый!” и хотел шлёпнуть меня по попе, но я с хохотом увернулся.
    У деда Мосея  “облом головастый” было самым страшным ругательством для детей. По натуре он был добрым и отзывчивым человеком, не равнодушным к людям. Как пример тому – работа на трассе Актюбинск-Орск в направлении Ащелисая, где он вручную обрубал на дороги мраморные валуны и на тачке — «возке»  возил щебень от них, засыпал колдобины. Какое-то начальство предложило ему оплату за труд, но Моисей Артемонович отказался от денег, считая свой труд обычным делом, нужным людям.
    При всей своей душевной доброте деды в семье были непререкаемым авторитетом. Домочадцы называли их только на «вы», а дети обращались к отцам – папаша. Не знаю, как другие, но дед Сергей был особенно нетерпим к вольному обращению с хлебом. При мне мой старший брат Николай заработал знатную шишку на лбу за то, что посмел за обедом бросить шариком из мякиша в младшего брата Анатолия. Дед тут же облизал деревянную ложку, которой хлебал борщ, и звонко стукнул баловника по лбу.
    Так что песенные слова «хлеб всему голова» были взяты из жизни, выстраданы нашими пращурами в течение тысячелетий. И как же наши современники быстро забыли эту заповедь…
    Позже деды Барановы всё так же приезжали к нам погостить втроём, но третьим уже был дед Яков. Он не курил, но от выпивки не отказывался. В отношениях дедов я всегда видел только доброжелательность и рассудительность. Ровный тон, тихие речи и пока говорит один, другие слушают его, не перебивая. Вот такими они мне запомнились.

    При переселении в Рождественку деды Сергей и Моисей под яром, где течёт говорливая речушка Игинда, заложили чудесную рощу. За тридцать лет она стала могучей, тенистой. Для меня эта роща стала первым знакомством с лесом. Таинственный шёпот листвы высоченных (как мне тогда казалось) деревьев, кусты с ягодами малины, щебет птиц, кукование кукушек оставили во мне неизгладимие ощущения. А ещё потряс меня сеанс стрижки овец. Мне уже было 5 лет, я ещё не выговаривал букву эр, но прекрасно понимал красоту и точность работы стригалей. Из загона выпускались овцы одна за другой. Миг – овца лежит на спине. Несколько движений овечьими ножницами и живот, ноги, шея животного уже голые. Овцы лежат, как куклы, лишь послушно вытягивают то одну, то другую ногу. Ещё несколько движений ножницами и овца вскакивает, оставляя на брезенте своё руно. И ни одного кровавого защипа или пореза. Всё это точно, чётко и слаженно. А стригалям было уже далеко за шестьдесят, но за световой день втроём они остригали отару голов в двести-двести пятьдесят. Помнится, я тогда спросил у дедов Сергея и Моисея (деда Якова я побаивался спрашивать, он мне казался слишком суровым): «Почему овцы так послушны при стрижке? Лежат смирно, вытягивая в нужный момент  ноги.»

    — Мы знаем особые точки на теле овец. Когда их нажимаешь, то животное выполняет нужные команды, — дружно отвечали мне деды.
    Кроме Барановых кто только не бывал в нашем теремке. Нескончаемой вереницей прошли родственники: мамины деверя Николай и Сергей Андреевичи Терентьевы, сестры Надежда Сергеевна Баранова и Мария Моисеевна Иванова, брат Иван Моисеевич Баранов, племянники Клавдия Николаевна и Алексей Николаевич Губарь, Анатолий Иванович Полтарь, Зоя Ивановна Бельковец (Мизюк), которая, живя у нас, окончила среднюю школу, и многие другие. Мужчины селились у нас после армейской и флотской службы. Работать шли во внутрикарьерный транспорт: шоферами, кочегарами, помощниками машинистов и машинистами паровозов «Кукушек», либо слесарями в депо или ремзавод. Приходили домой промазученные и прокопчённые, принося с собой неповторимые сочетания запахов железа, смазки и угля. Потом долго отмывали грязь с рук и лица, переодевались и шли в клуб. Ни о каких выпивках и загулах речи в те годы не шло. Всё было скромно, выпивки лишь по выходным.  Пожив в теремке родственники сначала находили работу, потом заводили свои семьи и уходили отсюда, изредка приезжая или приходя в гости.
    Гости к нам приезжали отовсюду к каждому воскресению. Постоянно бывали т. Мотя и д. Аксен Ратушнюки из Кимперсая, приезжавшие, как правило, на тарантасе; Бельковцы или Терентьевы из Романкуля и Мамыта, изредка Ивановы из Кос-Истека, родственники из Орска, Актюбинска, Херсона, Атпайки, Рождественки, с «Нового пути» или «Степного». Поэтому мама заранее варила ведёрный чугун наваристого борща с мясом или шкварками, ставила тесто и воскресения становились праздниками с пирожками, булочками, жарким или штруделями. А потом — застолье с душевными разговорами и песнями под «белоголовую».

    Это был период, когда пусть жили небогато, но зато дружно, радуясь каждому мирному дню, добытому такими трудами и потерями. Война действительно тяжёлым безжалостным катком прошлась по каждой семье. Поначалу вдовы и те, кому пришли извещения о том что «ваш муж (сын, брат) пропал без вести» ещё надеялись на чудо. Ведь возвращались! Из плена, госпиталей, лагерей. Возвращались и те, на которых имелись похоронки. Но с годами вера в их возвращение иссякала. Жизнь уходила, а молодость брала своё. Хотелось любить, рожать, растить детей, хотелось просто жить. Вот тогда и стали славянки и девушки других наций связывать свои жизни с жившими за колючей проволокой «в зоне» немцами из «трудовой армии», или чеченцами и игушами, переселёнными со своей родины в Старую Батамшу. Жили гражданскими семьями, браки с репрессированными не регистрировались в ЗАГСах, но зато такие семьи получали ссуду, наделы земли в шесть соток и строили дома.

    Бывало, мужчины из зоны уходили «в приймы». В колхозных хозяйствах была острая нехватка мужских рук и хороших специалистов: механиков, кузнецов и т.д. Вероятно, колхозные руководители договаривались с милицией и рудничным начальством и те отпускали немцев из зоны на «вольные хлеба». Вот тогда эти «вольноотпущенники» находили себе жён из местной среды, обживались, укоренялись, рожали детей.

    Так случилось, что родственников со стороны мамы, то есть Барановых и Терентьевых в ближнем окружении оказалось много, и поэтому я с детства больше знал эту сторону родства. С отцовской стороны я начал узнавать родственников лишь после приезда бабушки Матрёны.
    Однажды, это было осенью 1948 г., ранним утром в наш двор въехала небольшая арба, в которую был запряжен серый ишак. Возницей был  сухонький старик, с серебристыми волосами, подстать инею покрывшему траву и листву по всей округе. Весь кузов арбы был забит какими-то вещами, наверху которых сидела пожилая женщина. Она проворно сошла вниз сухонькая и деятельная. Это и была Матрёна Афанасьевна Ковалёва. Так состоялась моя первая встреча с той, которая будет моей воспитательницей, моим ангелом-хранителем во плоти вплоть до совершеннолетия.
    Арбу разгрузили, вещи сложили в сенях, но вскоре они стали исчезать. Особенно меня заинтересовала скрипка в футляре. Её покупал наш сосед Иван Иванович Вальтер. Я в первый и последний раз прикоснулся тогда к скрипке деда Гаврилы и услышал её звук, когда сосед коснулся смычком струн инструмента.
    Бóльшая часть бабушкиных вещей вскоре растаяла, то есть была успешно распродана. Среди них были два блестящих ведёрных самовара, швейная машина «Зингер» и много других полезных в хозяйстве вещей, которых я в свои два с половиной года запомнить досконально не мог. Лишь скрипка, самовары и швейная машина врезались в мою память.
    Вскоре исчезла и бабушка. На вырученные деньги она помчалась к своему любимцу – моему отцу на станцию Луговая в Джамбульской области. Но не долго ей там гостилось. Образ жизни в новом семействе сына ей пришёлся не по нраву и к весне 1949 года Матрёна Афанасьевна вернулась в наш гостеприимный теремок, чтобы стать моим путеводителем.
    От неё узнал я о божественном происхождении человека. Она же привела меня креститься к заезжему батюшке, кажется, из Орска. С нею вместе в апреле 1950 года (в свои четыре года!) я стал одним из подписантов Стокгольмского Воззвания Президиума Всемирного Совета Мира о запрещении ядерного оружия, что-то понимая об этом из объяснений агитаторов. С бабушкой я приобщился к странствиям по окрестностям – пешим прогулкам, во время которых она рассказывала разное: о признаках погоды и её предсказании; о повадках животных, птиц, зверей; о разных явлениях природы; о случаях её жизни, жизни «в людях» и странствиях. Она много рассказывала и о себе, и о моей родне со стороны отца. Говор у неё был напевным, образным, отличающимся от речи других людей. Этот говор заставлял меня задумываться над смыслом и значением слов в нашем родном языке. И как же я был поражён уже будучи взрослым, когда прочёл книги Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах». Я словно заново был омыт незамутнённым родником живого слова бабушкиного говора.
    С бабушкой в мой мир вошли родственники Ковалёвых – Ракчеевы, Недорезовы, Шибуковы, Веселовские, Пугачи, Тягниевы, Дудченко, Рогаченко, Тутиковы и т. д., о которых до той поры я и понятия не имел.
    Вот так во мне и на мне причудливо сплелись корни и многочисленные корешки и поросли Барановых, Ковалёвых и Терентьевых.

     




    не в дугутак себенормальнохорошоотлично! (голосов: 10, среднее: 4,10 из 5)



    Отзывы и комментарии

    Ваш отзыв

    Вы должны войти, чтобы оставлять комментарии.

  • Глава I. Барановы
  • Глава II. Ковалёвы
  • Глава III. Терентьевы