RSSВоспоминания Владимира Николаевича Верховского (1874 – 1943)
12 Фев 16
Анонсы новых публикаций Ваш отзыв
3 версты до города были для нас слишком известны, но за городом целых 12 сперва по большой дороге красивым желтым песочком, не так -то приятным лошадке, и прекрасными сосновыми рощицами. Верстах в 10-12 свертывали близ ус. Кайгородова направо проселком и через деревню Антошиху попадали в Потешиху. Там нас уже с радостью ждали, кормили, поили и отпускали до вечера. Весело бежали мы в садик с прудом, на двор — флигель для гостей, каретный сарай с большим гладкошерстым возле него догом Гектором — отцом нашего Хайлы, птичий двор с домиком посредине двора, обнесенный высоким тыном — стоячим русским плетнем, с несметным числом кур, гусей и индюков, которых мы, конечно, кормили. По соседству — деревня Потешиха уже со знакомым шорником и ребятами, и вокруг — масса дивных сосновеньких рощ — все нас привлекало, везде находилось занятие. Вечером убегавшихся, наигравшихся, счастливых и довольных, нас всех вместе укладывали поперек на двуспальную кровать дяди и тетки.
Лет через 30, уже в этом столетии я попал как-то снова в Потешиху, перешедшую через крестьянина Шабалова в руки купца Н.В. Соловьева, и сразу узнал все места, сохранившие старый свой облик; даже расположение комнат. Особенно вспомнил и рассматривал я старинные 8-9 вершковые из сосны бревна, чистые, свежие, красные и без единой щели; вероятно, за эту красоту их и не оклеили обоями. (Без щелей стены бывают, если срубить их в кругляке и дать с год выстояться; тогда бревна растрескаются по пазам, чего не видно ни изнутри, ни снаружи, а после уже стены протесывают топорами, насаженными на кривые топорища, и строгают вдвоем — один водит рубанком, а другой смешно его дергает за веревку).
Помню еще, любил я в роще за флигелем по торфянистому, но сухому месту вытаскивать длинные, тонкие как плети, сосновые корни, потом бегать через поле на сырой луг за большими желтыми балаболками. Теперь трудно припомнить, на что еще тратилось время, но нам его всегда не хватало, и не хотелось возвращаться домой, так что, если бы не наказ из дому, мы бы так и остались в милой Потешихе.
Милые, добрые люди, .ваш светлый образ лучше всех доказательств заставляет поверить, что бессмыслен такой мир, где такая любовь превращается в тлен, не оставив следа, где не может быть новой встречи и уже на вечные времена…
Если для нас троих — Ляли, Миши, меня и, конечно, для сестер Инны и Лизы — поездка в Потешиху была праздником, то для Саи дом дяди и тети был, пожалуй, более, чем родной. Он рос в родной семье как чужой, правда не преследуемый, но и без вниманья и ласки, а отец вообще мало был дома, да и не умел выражать свои чувства, а для нас, братьев, для общих игр Сая был слишком мал, да и слаб как-то, — малорослый, с большой головой, скромный и молчаливый, точно отец.
Зато дядя Данюша и тетя Нина уже по одному имени Вячеслав и по рожденью, точно взамен их умершего Славы, души не чаяли в маленьком Сае, и он не то что гостил, а жил у них, а в Ивановское, наоборот, привозился будто бы в гости. Что он там делал, как его ублажали. мы забывали об этом, и только по опустошенному сердцу этих добрых людей можно было догадываться, чем для них был маленький Сая.
17-го Апреля 1879 года на 59ом году жизни скончался от паралича сердца добрый Данило Степанович, страдания его не продолжались и 20-ти минут. Печальная весть разнеслась по городу и поразила всех неожиданностью. В клубе музыку прекратили, и танцевальный зал опустел. Утром и вечером панихиды привлекали массы знакомых и незнакомых людей, а 19 апреля на похоронах, несмотря на слякоть, сошлись массы городского и деревенского люда, и все служащие из уважения к покойному надели мундиры. Прочувствованное слово сказал духовник покойного свя-щенник о. Иоанн Зарницин. 17 лет Д.С. прослужил исправником в Ветлуге (и частью в Макарьеве). Всем и каждому приходящему он был добрым разумным советчиком, от простого неграмотного крестьянина и до интеллигента хотя бы и с более высоким образованием, чем у него.
Прекрасно изучив край, он был одним из учредителей и деятельных членов по его исследованию в “Статистическом обществе”, заглохшем после него. По всему огромному уезду, благодаря своей памяти, он знал почти всех сельских старшин в лицо и по имени. При необходимости взыскания недоимок он ездил сам и расспрашивал об имущественном положении плательщиков, всячески избегая продаж имущества (с публичных торгов) и, тем более, разорения.
Он никогда не отказывался от посильного участия в добрых делах. Он был инициатором постройки казарм, он уговаривает богача купца Юсова пожертвовать перед смертью капитал для общественного банка в Ветлуге, он принимает участие в постройке женского городского училища и, наконец, в клубе общественного хозяйства.
Похороны его по единодушному решению были приняты на общественный счет, то же и памятник, так как денег он после себя не оставил. “ Прости, да будет о тебе вечная память!” — закончил свои слова о. Иоанн Зарницин. Некролог его помещен в N 19 “Костромских Губернских Ведомостей” 1879 года и написан был, вероятно, Иваном Васильевичем Поспеловым, о котором доброе слово будет за мной.
Вскоре за мужем последовала и Анна Гавриловна. Больная неизлечимой (“каменной”) болезнью, по совету врачей она поехала в Крым; несмотря на тяжелое уже состояние — в III классе, экономя на всем, “чтобы больше оставить после себя Сашеньке с детьми”; но доехала только до Севастополя, где я, должно быть, в 1897 или 1899г. посетил ее скромную могилку с камнем в виде маленького гроба на местном кладбище.
Много вещей еще при жизни тетя Нина передала нам, а после смерти и все, кроме усадьбы, проданной на леченье. К нам же перевели и лошадей дяди Данюши — высокого стройного гнедого Гусара и широкого, страшно сильного, тяжеловатого для пристяжки темно-карего Чистяка.
Много затем сменилось в Ветлуге исправников. Были из них и хорошие люди. Помню толстого добряка Ильинского, помню почти саженного роста громадного Ивана Арсеньевича Яблокова и других. Были уважаемые и хорошие люди, но такого, общего отца и заступника и советника, соединявшего доброту с основательным умом и большим практическим смыслом — и по общему мнению горожан — не было. Памятник его в последние годы ( пишу в 1938 году ) снят “как поставленный полицейскому”.
В связи с Потешихой встают и еще самые ранние воспоминания. Одно — свадьба дяди — мне почему-то помнится, Николая. Помню торжественный свадебный поезд из усадьбы Потешихи в соседнее, верст за 5, село Печенкино. Скромная белая каменная деревенская церковка с несоразмерно большой “луковицей”, яркий солнечный день, экипажи, оживленная толпа родных и знакомых, и мы, малыши, не замечаемые никем, но тем не менее как губка впитывающие “все впечатления бытия”.
Дядя Коля, высокий и озабоченно-смущенный в черном сюртуке, ему все говорят : “иди сюда”, “встань тут”. И рядом с ним женщина, которую рассматривают, но нам она безразлична, и лица ее даже не запомнилось. Помню зато, что женщины с нетерпением ждали, кто из будущих супругов первый вступит на разостланный посреди церкви платок. Роль будущего “вершителя домашних дел” досталась на долю невесты.
Вскоре бедный Николай Гаврилович сошел с ума и уже безвозвратно. Что сталось с его женой, я не знаю. От нее сохранилось письмо с описанием первых проявлений безумия мужа. (см. прилож. к стр. )
Другое, очень смутное Потешихинское же воспоминание — это поездка из Потешихи куда-то далеко, кажется, в усадьбу Александры Валентиновны Перфильевой Косиху — верст за 90-100, где-то около Шангского Городища. Из всего этого запомнился лишь переезд в дорожном тарантасе через мельничный омут или же пруд выше мельницы; это было незнакомое впечатление плаванья, так как экипаж почти плыл по воде, но сильные Гусар и Чистяк вынесли на другой берег без малейшего затруднения, вода по их росту не была глубока.
Наконец, помню молодого красивого мужчину-брюнета с чистым лицом , длинными закрученными усами в вышитой косоворотке и нередко с удилищем в руках. Это Александр Александрович Кобылин — будущий муж красавицы, а после — душевно-больной моей тетки и крестной матери Анастасии Гавриловны Сущинской. Но об них после.
С И М А
По порядку бы надо сказать еще о многих людях и “домах”, но трудно установить, которое из воспоминаний было раньше, которое позже, многое вспоминается вместе. Между тем, есть события и лица, которые настолько входят в центр жизни, что создают как бы новый этап, и потом уже вспоминаешь: до того, и после того.
Так и в нашей детской, да, пожалуй, и вообще домашней, жизни было с появлением у нас Серафимы Ивановны Пономаревой. Вероятно, было это еще в Турецкую кампанию в ее заключительный 1878 год. Мать была выбрана председательницей Красного Креста и таким образом была главной распорядительницей по сбору пожертвований на Красный Крест. Она постоянно ездила в город, привозила оттуда массу всяких материй, шитье и кройка заполнили весь дом. Мать вложила в это доброе дело весь искавший выхода запас своей незаурядной энергии, и дело Ветлужского комитета выдалось из других уездов губернии.
Едва ли не по этой работе матери была рекомендована Серафима Ивановна, единственная дочь почтенного Ветлужского мещанина Ивана Прокофьевича Васильева. Серафима Ивановна молодой девушкой была выдана замуж за местного же мещанина мастера-позолотчика иконостасов и пр. Пономарева, что-то очень мало с ним пожила, так как он оказался пьяницей и вообще дурным человеком. Трезвый здравый смысл Серафимы Ивановны не дали ей пойти ни на какой-либо компромисс, и она всю жизнь так и осталась сперва “соломенной”, а потом и настоящей вдовой, слившись своими интересами с нашей семьей.
Отметить ее вступление в наш дом выпало на мою долю. Правда, никто на это не обратил особенного внимания, но я и посейчас помню, как вошел из коридора в зал, увидел у окна за органом какую-то новую женщину и, не говоря ни слова, прямо подошел к ней и поцеловал. Это был для меня совсем не заурядный поступок.. В свои 4-5 лет из меня уже начал формироваться типичный представитель мужского рода со всеми присущему этому типу и возрасту чертами характера и линией поведения. Держал себя уже с оттенком достоинства, к сентиментальности совсем не был склонен и скорее дичился, чем шёл просто открыто. К сожалению, совсем не могу припомнить, чем именно покорила меня Серафима Ивановна, но инстинкт был определенный и верный; мы сразу стали друзьями и, как оказалось потом, навсегда! Мир праху этой чистой, неподкупной женщины! Что получила от нее наша семья почти за полвека ее службы — этого не купишь за деньги. Она умерла уже в революцию, и, к нашему стыду, не у нас на руках, я честно поведаю об этом в свое время.
Серафима Ивановна, как пришла к нам тогда, так и осталась. Умная, ловкая, бодрая и энергичная, она всем пришлась по душе. Мы — дети часами играли с ней, и ей не надоедало никогда гоняться за нами вокруг комнат, играть в разные игры, а иногда запоем читать прекрасные повести из “Семьи и школы”, или в русские зимние вечера вслед за волшебными персонажами Шахерезады переноситься из скромного Ветлужского захолустья под знойное небо Аравии. С замирающим сердцем следили мы за опасными похождениями любимых героев кинжала и сердца или плакали над судьбой негра Тома, или рисовали себе картины беспредельного индивидуализма на необитаемом острове среди одной лишь природы.
Длинные зимние вечера пролетали как миг, большого труда стоило заставить нас лечь спать, а наутро мы с нетерпением ждали уже продолжения прерванного рассказа. Чтенье, игры и другие занятия и развлечения чередовались как-то запоем, периодически, и мы не замечали, чтобы Серафима Ивановна, тогда еще совсем молодая, сколько-нибудь тяготилась или исполняла свою роль няньки как обязанность. Напротив, казалось, что она сама уходила в наши детские дела не менее нас, и всякое дело горело в ее ловких руках; да может быть, отчасти и было так.
И, тем не менее, Серафима Ивановна, или попросту Сима, совсем не была только нянькой. Как-то сама собой ее деятельная натура входила во все, как у себя в доме, а ее честность тоже сразу подразумевалась сама собой, и Серафима Ивановна стала “всем”: и строгим контролером домашних расходов, и душою всех дел. Вместе с тем, с другою прислугой, раз человек был честный, Серафима Ивановна держала себя просто, легко, без всякого оттенка более высокого положения. Любили и уважали ее все и всю ее жизнь. Но и этого еще мало. Мать, как всегда экспансивная и особенно склонная к идеализации, увлеклась и Серафимой Ивановной. Мы, конечно, не знали и не знаем содержание их интимных бесед, но без риска ошибки можно угадывать бесконечные излияния переполненного личными переживаниями ….сердца матери; ибо личные переживания у матери всегда и во всем превалировали надо всем в жизни.
Словом, Серафима Ивановна, волей, а м.б. и не вполне волей, стала, что называют, “наперсницей”. Так продолжалось несколько лет. Но в мире вечного не бывает, а у таких натур, как мать, и в особенности. После первых лет дружбы со стороны матери к Симе стала замечаться холодность. В дальнейшем, хотя дружбы уже не было, но отношения выровнялись.
Жизненный опыт теперь мне подсказывает, что так оно и должно было случиться. Несмотря на всю честность, порядочность — слишком уж расстояние велико. Понятия и кругозор мещанской среды Серафимы Ивановны и несравненно более тонко мыслящей и разнообразно реагирующей культурной среды матери мало по малу создали отношение полярности. А если еще принять во внимание бодрящую интеллектуальную атмосферу того времени 60-70-х годов, особенно сильный след оставившую на нашей Ветлуге, а из нее, быть может, именно в нашей семье, то понятно, что при углублении отношений эта разница неминуемо должна была обнаружиться.
Впрочем возможно, что сверх этого могло быть и еще что-нибудь. Так, например, при всей деликатности мать не замечала, что она, в сущности, всегда деспотически требовала от всех, а в особенности в интимных ее переживаниях, безусловной с ней солидарности в силу какой-то наивной уверенности в непогрешимости своих мнений. Правда, ее здравый смысл часто вскоре раскрывал ей глаза, и она сама смеялась тому, на что недавно молилась, но в тот, первый, момент разубедить ее не было никакой возможности, разве что случайно отзовется человек совсем посторонний. И припомнишь тут, что “доктор в своем доме не лечит”.
Сознаю, что рассказ о Серафиме Ивановне не полон — ее кратковременное неудачное замужество несомненно легло тяжелым рубежом на жизненном пути; энергичная сильная молодая натура не могла не желать своего. Но Серафима Ивановна не любила распространяться об этом и унесла свою трагедию молча в могилу.
С И С Т Е М А В О С П И Т А Н И Я
Хотя мать постоянно, так сказать, горела своей внутренней жизнью, которой ей в условиях глухой провинции и жизни с человеком, строго говоря, мало ей подходящим, постоянно недоставало, но все-таки нельзя не признать, что ее инициативе и преимущественному влиянию мы, дети, обязаны тем, что мы есть.
Способная, почти талантливая от природы, с живым восприимчивым умом, с культурными привычками, вынесенными из культурной же столичной Среды, мать не могла не оказывать на окружающих. а тем более нас — детей влияния уже своим примером. Мы никогда не видели с ее стороны дурного отношения к человеку, на какой бы ступени общественной лестницы он ни находился; мы не видели этой разницы в глаза ли людей или за глаза. Мы не слыхали желания использовать кого-нибудь в своих выгодах, искательства, ханжества, низкопоклонства. Мы не видели и не знали, что такое зависть к богатству, пренебреженье к бедным, словом, не знали, что бывает “голубая” и “черная” кровь и “разное тесто”, из которого”сделаны” люди. О дворянстве нашем мы понятия не имели.
А в разговорах, разъяснениях детских недоумений мать всегда старалась внушить те идеи, которыми было полно нарождавшееся пореформенное русское общество в противовес отживающим взглядам. Мать внушала, что надо трудиться, что никакой труд не позорен, а позорно безделье. На этом основании она и не запрещала наше общение с простонародьем, наши детские подражанья работе. Нам охотно давали таскаться с пилами, топорами, рубить дрова и даже как-то был нанят старичок плохонький столяришко Вечерков — крестьянин соседней деревни Морозихи обучать нас своему ремеслу.
Мать выписывала прекрасный детский журнал “Семья и Школа” и привозила, когда ездила в большие города, хорошие детские книжки. Помню из них “Георг Вашингтон”; “Абрагам Линкольн”и, конечно , неизменный “Степка-Растрепка”; “Робинзон “Крузо”, “Хижина дяди Тома” и другие, на которых воспиталось не одно поколение.
В общем, направление в воспитании было либерально- гуманитарное. Мать читала о воспитании и вообще современную либеральную литературу, заимствуя, наверное, советы и мнения у таких людей как Нил Петрович Колюпанов, благотворное влияние которого распространялось на всю губернию, а в многочисленных, по большей части безымянных, статьях ( передовицы ) пожалуй, и на всю Россию. Но это дело слишком большое, чтобы говорить о нем между прочим.
Таким образом, ни в желании, ни даже в умении подойти к делу воспитания недостатка не было. И за всем тем приходится констатировать, что оно (воспитание) оставляло желать много лучшего. Дело в том, как я сказал уже в самом начале, мать была прекрасный инициатор, но никуда не годный проводник всякого дела. Ее, как говорится, ненадолго хватало. Всякое дело интересовало ее в период “горенья”, как, например, помощь раненым в войну 77-78 годов, но всякий спокойный, монотонный, методический труд был чужд ее импульсивной натуре. К этому же склоняли ее захватывающие — положительные или отрицательные, все равно — личные переживания.
К сожалению, в деле воспитания не могло проявиться то взаимное дополнение матери и отца, как было в делах хозяйства: мать давала инициативу, отец — исполнение. Отцу не было времени заниматься детьми, да , я думаю, навряд ли он и знал бы, как и что делать.
Сам оставшись подростком без матери и отца, он, я думаю, ничего не видал, кроме грубой провинциальной обстановки дореформенного порядка. Да и по замкнутости натуры ему было бы трудно обнаруживать то, что по естественному порядку шло у него внутри. Его замечания были всегда верны, разумны, но очень редки. С детьми так нельзя.
Таким образом, наше воспитание шло в большей своей части само собой, и ,почти единственное, что было всегда перед глазами, — это живой пример наших родителей и, пожалуй, более матери, чем отца, который и вообще с нами был мало.
Мать, кажется, занималась еще сама со старшими сестрами музыкой и языками, но, судя по лизиной игре, то не с особым успехом, впрочем Лиза была не музыкальна. Еще надо отметить, что, увлекаясь современными литературными течениями, читая Бюхнера, Малешота(?) и нашего их популяризатора Писарева , мать все-таки воспитывала нас в духе Христианской религии, но без наклонности к строгому соблюдению обряда, а более — в направлении христианской морали.
Н А Ш И Д Е Т С К И Е З Н А К О М Ы Е
Общество знакомых детей само собой напрашивалось в то гостеприимное время. Люди, даже небогатые. не дорожили лишним куском, делали это только скромнее. Прочитав басню “Демьянова уха”, современный молодой человек, не помнящий дореволюционного достатка, не сможет иначе представить себе Демьяна как очень богатого человека, а тогда бы это сопоставление никому бы не пришло в голову.
Так люди ничуть не выше среднего достатка постоянно принимали гостей, а побогаче иные, что называется, держали “открытый стол”, за которым почти ежедневно было полно народу. Например, у нас в Ветлуге особым гостеприимством выдавался дом лесничего Пальмира Доминиковича Врублевского.
Это был экземпляр из плеяды тех лесничих-поляков, о которых я уже говорил. Он кончил свою службу в Ветлужском уезде процессом о расхищении леса, причем, на скамью подсудимых сел добровольно лесной объездчик Понятовский, спасая собою доброго пана, конечно, за хорошую мзду. Но все же Врублевскому пришлось выйти в отставку и покинуть Ветлугу.
