Терентьев Владимир Иванович

Степная сага

07 Фев 17

АвторАнонсы новых публикаций, роман Роман 1 отзыв

Главы из романа

Уважаемый Читатель. Работа над этим романом начата давно, но может и не закончится. Поэтому публикую здесь на твоё усмотрение отдельные главы.

Полёты во сне и в жизни Захара Ничея

1. День первый – день последний.

 

К полёту он изготовился, как обычно. Присел, втянул голову в плечи, округлив спину, крепко-крепко обхватил обеими руками колени и изо всех сил сжал их. Силой этого сжатия обуславливалось начало полёта. Тело приподнимается вверх, вначале неохотно, затем скорость взлёта увеличивается, все члены расправляются и вот – он уже летит, летит, летит, рассекая воздух  подобно юркой ласточке или стрижу.

Ощущение полёта, знакомое с раннего детства было настолько реальным и захватывающим дух, что Захар проснулся.

Ещё не разлепляя глаз, он ощутил раннее солнце, свежий утренний воздух, врываясь в распахнутое окно, волнами перетекал по телу, творя бодрящий массаж.

— Пора!

Наручные часы «Победа» показывали без нескольких минут шесть часов утра.

— Ну, ты и спать мастак. Совсем разленился, – повёл привычный внутренний диалог с собой Захар.

— А куда спешить? Кончилось твоё время, человече, никому ты кроме себя уже не нужен.

— Нужен или не нужен, не тебе судить. Вот план на сегодня выполню, если сил хватит, тогда и поговорим, кому я нужен…

— Поторапливайся! – приказал себе Захар, и пошёл на кухню. В квартире все ещё спали, поэтому он привычно всё делал сам: согрел на газу чайник, заварил крепкой заварки и налил полный термос сладкого чаю, сделал бутерброды с сыром и копчёной колбасой (это в дорогу). Умылся, оделся, не спеша выпил бокал чаю с молоком и добрым куском белого, настоящего «Целинного» хлеба. Удовольствие от такого привычного завтрака давало Егору заряд бодрости на целый день. От того, каким был завтрак, зависел весь распорядок дня и самочувствие.

Уже в дверях он встретился с женой. Та, ещё не проснувшаяся, была в раздражении.

— Куда тебя черти несут? Дома ни минуты не посидит. Старый уже, а всё куда-то убегает, – заворчала она, жалуясь кому-то незримому – словно не на пенсии, словно ждут его где-то.

— Не волнуйся, старушка! Я поздно вернусь, в крайнем случае, завтра, если у сына заночую. Давай-ка я тебя поцелую, на прощание перед дорогой, – притянул к себе притворно сопротивляющуюся супругу и поцеловал её в лоб.

— Уж и целоваться разучился, – услышал Захар, скрываясь за входной дверью. Со двора он услышал до боли знакомый сигнал директорского «козлика».

Что его потянуло в этот день из города, он и сам не знал. То ли городские пейзажи и городские будни осточертели, то ли многолетняя привычка трудиться без выходных. А может быть повлиял, одуряющий зной вот уже несколько сжигавший растительность, или привычка в это время года следить за тем, как поспевают налившиеся хлебные злаки. Вот-вот нужно будет выводить на поля комбайны для первых пробных прокосов.

Вполне возможно, захотелось утолить тоску по местам своей жизни и работы. В иных он не был уже целую вечность, а так хотелось вернуться туда, взглянуть хотя бы мельком на давно изменившиеся, но памятные пейзажи, вспомнить тех, кто оставил на его судьбе памятные зарубки.

Поэтому накануне он позвонил своему преемнику и попросил «свой» уазик на весь сегодняшний день.

У машины терпеливо стоял водитель Василий. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, с типичным лицом русака, аккуратной стрижкой и ясным взглядом в очах.

— Здравствуйте, Захар Акимович! Прибыл в ваше распоряжение.

— Здравствуй, Вася, – подавая ему правую руку для рукопожатия, что было для того не совсем привычно.

Обычно, Захар или Захар Акимович, как его звали все кроме родных, садился на своё место и, не размениваясь на сантименты наподобие приветствия, командовал «Поехали!». Василия Захар знал с пелёнок, поэтому был рад, что новый директор не сменил его на другого водителя «под себя». Вася чаще всего каким-то внутренним чутьём знал куда ехать. И ещё, он никогда не докучал разговорами своему пассажиру во время дальних поездок. Спросят – ответит, не спросят – проедет всю дорогу молча. И, главное, Василий был всегда трезв и готов к работе, как, впрочем, и его машина.

Но сейчас Василий изменил себе.

— Куда едем, Захар Акимович?

— Урал, Рождество, Светлый путь, Полевое. Бензина хватит?

— Полный бак и две канистры в багажнике.

— Отлично, тогда полный вперёд!

Выезд из не успевшего прокалиться города прошёл для Захара незаметно. Его взгляд безразлично скользил по городским пейзажам, не цепляя ни новостройки охорашивающегося областного центра, ни новый мост через реку, ни проплывающие мимо утопающие в зелени участки садоводов и огородников. Его не волновал город, поскольку он всегда был селянином, и вся его жизнь прошла на селе. Город – тьфу, временное пристанище, откуда его проводят в последний путь. Он и сам не знал, зачем начальство вознаградило его городской со всеми удобствами трёхкомнатной квартирой, хотя в Полевом у него был нормальный особняк. Ну да ладно, после него хоть детям, в особенности младшенькой доченьке останется.

— Что за мрачные мысли, Захарка? – вновь начал диалог внутренний голос – только недавно на заслуженный отдых, то бишь на пенсию, тебя спровадили, а ты уж отходную заказываешь.

— Вот именно, спровадили…

— Угу, не каждого так спроваживают, не всякому орден на грудь вешают, пенсию персональную, да квартиру в придачу дают. Так ведь молодёжи нужно место уступать, с наивысшим образованием. А у тебя что? Всё «заушное», устаревшее. Да курсы всякие. Не современный ты руководитель!

— Ага. Не современный… Да и когда мне было быть современным? Ты вспомни, как начиналась жизнь моя, как в руководители вышел…

Руководителем Захар стал не по зову сердца, а, скорее, по воле времени. Однажды чей-то намётанный глаз выхватил его из общей массы молодых борцов за новую жизнь и включил в номенклатурную “обойму”, а вышестоящее руководство больше не исключало его из неё.

Каждое новое назначение Захар воспринимал не с гордостью: “Вот, заметили, выдвинули”, а с неким холодком в груди на грани страха. Страха ни перед вышестоящим руководством, ни перед ответственностью – этого он никогда не боялся, поскольку робостью, низкопоклонством, чинопочитанием и лизоблюдством никогда не страдал. Страх был перед людьми – как они примут его, поймут, пойдут за ним. Да-да, поймут ли и простят за будущие неизбежные ошибки. Именно поэтому каждое новое назначение был подобно шагу в бездну, полную неизвестности и неожиданностей. Шаг – и ты летишь, а куда и как упадёшь ещё никому неизвестно, соломку никто не натрусил для тебя.

Ему везло, поскольку всегда находились люди, которые исполняли роль той самой пресловутой соломки – подушки безопасности. Они подхватывали его в нужный момент и не позволяли, не только упасть, но придав силы, поднимали к новым вершинам.

Захар не боялся показать, что чего-то не знает и не понимает, постоянно учился. Не по книгам, вернее, не столько по книгам и циркулярам, хотя и их приходилось читать, сколько постоянно набирался опыта и знаний от людей. Природная сметливость помогала находить нужных людей, завязывать с ними контакты, слушать их советы и делать для себя необходимые выводы. А потом действовать согласно своим решениям, сообразуясь с внешними обстоятельствами. Чаще всего такая тактика была успешной.

Из выводов и решений Захар создавал реперные точки, опираясь на которые мог действовать в выбранном направлении. Так строители по реперам строят дороги, магистрали, ЛЭП и т. п., а Егор создавал свой стиль руководства. Раз от разу помаленьку полегоньку, как любил повторять давно почивший отец, Захар Акимович стал директором крупного совхоза республиканского масштаба.

Привычно пыля и встряхиваясь на ухабах, газик катил по грейдерной дороге на восток. Бессчётное количество раз за полвека Егор гонял по этой дороге, особливо последние двадцать лет. Было: пёхом и на запряженной быками арбе, на тарантасе и в пароконной коляске, на мотоциклах и на грузовых и легковых автомобилях – всяко бывало. Вон, тот каменный беркут на скале просто сроднился с ним, хотя, пожалуй, беркут опять другой. Или глаза ослабли, не узнают старожила приметной скалы. Раньше здесь у речки всегда была остановка междугородних рейсовых автобусов. Пассажиры бегали в кустики, теперь с открытием оборудованных автостанций в прежнем районном центре и крупных посёлка по трассе, надобность в такой остановке отпала. Кроме того, рядом со скалой с недавних пор плещутся волны молодого водохранилища. Но машина уже миновала теснину и вырвалась на ровный грейдер, который вёл к знакомому с юности посёлку.

Постепенно шоссе перешло в улицу. Несмотря на воскресный день улица была безлюдной, даже стаек пацанов не видно.

— Видишь справа дом с голубыми наугольниками? Подверни к нему – вдруг попросил Захар водителя.

Обычный одноэтажный дом с плоской крышей отличался от похожих, рядом стоящих домов отделкой углов фасадной стены, отделанных выпуклым рустом, окрашенным синькой, что приятно контрастировало с белой стеной и украшало дом снаружи.

В этом доме сейчас жил с семьёй родной племянник жены Захара, но полста лет с лишком тому назад и он жил в нём. Приёмные родители привезли его с братом Ванюшкой и сестрицей Маней в этот дом, и здесь у него на глазах родились ещё сестра и два брата.

Хозяев дома не оказалось, вероятно, работа в колхозе не позволила им рассиживаться даже в воскресный день дома. Ибо известно, что летний день зиму кормит.

— Молодцы, не бездельничают, – одобрил Захар родственников, возвращаясь в машину на своё место, – вон, как дом разукрасили. Ну, и мы давай поспешим, не будем терять время понапрасну.

На выезде из села миновали тенистый оазис – обустроенный ключ – место притяжения водителей, запасавшихся здесь родниковой водой впрок. Дорогу выбрали ту, что шла вдоль речушки, бравшую начало от того самого ключа и бегущую к самому Уралу. Километров через тридцать стало заметно, что впереди горный массив. В этом месте в лице Егора Акимовича напряжение сменилось на грустную мечтательность, изменив не только его облик, но даже саму фигуру. Он, кажется, весь подобрался и помолодел.

— Кстати, ты знаешь, кто основал этот посёлок?

— Какие-то братья. А теперь куда: направо, налево?

— Направо на обратном пути будем. Давай налево, поедем покороче – мимо Приозёрного, – и без паузы. – Да, когда-то здесь обосновались два брата, заезжий двор держали для путников. Место – сам видишь – удобное, вот по этим братьям посёлок и назвали. А вообще, ты заметил, названия посёлков, какие мы проехали: Александровка, Петропавловка, Алексеевка – все названия по церквам, которые там ставили с момента основания. А здесь церкви не было, братья истеки были мусульманами и русские сюда не совались со своим храмом, уважали чужую веру. Селились и жили вперемешку, а веру блюли каждый свою.

— Захар Акимович, вы сказали что они истеки, что это такое?

— Мне местные знающие люди говорили, так метисов назвали. Мать – казашка, отец – татарин. Или наоборот – не знаю, а их потомство получило такое название.

Пока говорили, подъехали к реке. Урал бывал в это время года довольно мелким, но с созданием Ириклинского водохранилища дело поправилось, и уровень воды после неизбежных паводков держался на постоянном уровне.

— Давай завернём в пионерский лагерь, – попросил он водителя.

Машина, проехав по полусонному аулу, мазанки которого расположились между дорогой и рекой, поднялась в гору и подкатила к арке обозначившей въезд в живописный комплекс. Пионерский лагерь, как и все подобные комплексы был создан в самом красивом и живописном месте района на южной оконечности Губерлинского кряжа, естественным путём разрезанного рекой Урал. С этого места отлично просматривается сопка с известным всему Южному Уралу граффити, созданным некими заключёнными – строителями ОХМК и города Новотроицка к шестидесятилетию «отца всех народов». Портрет Сталина и лозунг «Слава Сталину!» отсюда видится так, что кажется, пройди с километр и коснёшься рукой этих белых камней, из которых создан памятник. Но это не так, до сопки не один десяток километров.

На флагштоке у корпуса бессильно повис красный флаг. Зато дети с пионерскими галстуками на груди были активными и энергичными, чем-то озабоченные сновали по всей территории, а особенно у веранды.

В это время из хозблока вышла полноватая пожилая женщина в белом колпаке и белой куртке – повар по виду. Она всматривалась в людей, вышедших из машины и, по-видимому, узнав и идя навстречу, радостно всплеснула руками и воскликнула:

— Захар Акимович! Какими судьбами вы здесь? Может, перекусите с дороги? У меня и первое, и второе есть, и компот холодный.

— Здравствуй, Люся. Я рад видеть тебя здесь. Есть не хочу, а вот компотика холодного выпью. Васю, покорми. Он сегодня ещё не ел. Верно, Вася? – тот согласно кивнул. Не поевши Люсиной стряпни, ты не ощутишь радости жизни.

— Да ну вас, – кокетливо и смущённо замахала рукой Люся – скажете тоже.

— И скажу. Когда при создании этого пионерлагеря у меня спросили, кого я из самых лучших поваров могу предложить, я назвал тебя, Люся, и не ошибся.

Вот завернули с Васей сюда. Решил объехать памятные мне места. Может быть в последний раз…

— Да, что вы говорите, Захар Акимович, типун вам на язык, вам ещё жить и жить, а вы себе отходную говорите, – женщина заметно опечалилась. Вам, небось, ещё семьдесят пять не стукнуло.

— Уже идёт семьдесят пятый, но дело не в этом. Старуха с косой она урожай свой без спроса собирает. Никто не знает где, когда и как. – Видя, что Люся хочет возразить, перебил её намерение и сказал, – не стоит сейчас об этом.

— Люся ушла, но вскоре вернулась с запотевшим глиняным кувшином и кружками. Выпив компот, Егор Акимович подошёл к краю обрыва, откуда прекрасно был виден Урал, змеившийся голубой лентой средь прибрежных зарослей ивняка и боярышника. Справа дымятся трубы металлургического комбината. Желтоватый дым омывает сопки, там же виднеются здания города Новотроицка. Слева в неистребимой голубоватой дымке гряда Губерлинских гор. На противоположном берегу по случаю выходного дня на дачных участках трудились горожане. Прямо напротив того места, где он стоял, через всю реку виднелась рваная цепочка деревянных свай, торчащих из воды. “Надо же, прошло столько лет, а они ещё не сгнили”, — молча, «про себя» подумал Захар. В это время подошли Люся с Васей.

— Что, Людмила, узнаёшь родные места, ты ведь из Аккермановки?

— Как не узнать, Захар Акимович, а вы?

— А я не узнаю. Вот там, левее, видите цепочка столбиков торчат из воды была мельница – памятное для меня место. Там на хуторе похоронена моя мама… Вон там, где голубоватый домишко стоит, была могила моей мамы, а теперь на ней клубнику выращивают. Едят, небось, нахваливают и не знают, кто этой клубнике силу роста даёт.

— Когда же это было, расскажите?

— Времени мало. Но немного могу рассказать. Слушайте! – Захар был непривычно взволнован и ему хотелось выговориться.

Царская дорога.

Сегодняшней ночью Захарка впервые летал. Проснулся с удивительным ощущением реальности и опустошённости. На лице обидные слёзы. В свой первый полёт он отправился, убегая от невнятных врагов. То ли они хотели напасть на него, то ли просто пугали, но ему было страшно. И спасаясь он сел, спрятав лицо в колени  и… неожиданно неведомая сила стала медленно поднимать его в небо всё убыстряя и убыстряя взлёт. Взмыв вверх он расправил руки, как расправляют крылья орлы и коршуны, часами плавно кружащие и парящие в голубой выси неба и отправился в горизонтальный полёт. Он мог опуститься ниже, подняться вверх, полететь вправо-влево, тормашками, как голубь турман из голубятни священника отца Серафима. Но Захарке не страшно, он весь захвачен необычным ощущением, радостью полёта, лёгкостью и воздушностью своего тел. Он впервые узрел панораму тех мест, где ещё недавно проезжал их обоз – бесконечные холмистые пространства перемежаемые рекой и многочисленными речушками. “Это Урал” – подумал мальчик. Неожиданно рядом с ним возник аэроплан, какой Егорка видел возле Самары. Тут же вспомнился весь тогдашний сюжет. Стрекот мотора в небе заставил всех задрать головы.

— Аэроплан, – сказал кто-то из толпы уверенным тоном.

— «Ньюпор» – предположил бывший фронтовик.

— Да, не «Ньюпор», а наш «Русобалт» – возразил Яким Ничей. Возле нашего расположения целая эскадрилья таких обреталась.

В Захаркином сне аэроплан с двухэтажными плоскостями вдруг превратился в сильного беркута полетевшего впереди него к дальней скале самой высокой в округе. Захарка изо всех сил желал не отставать от беркута, он почему-то знал, что это его отец, который хочет что-то показать ему. Вдруг орёл улетает за скалу и исчезает. Захарка кружит, кружит, зовёт отца, но никого нет и никто на его зов не откликается. Так в слезах он и проснулся. А рядом оказалась мама с её доброй улыбкой, нежными руками и заботливым голосом. Она поцеловала сына в головку.

— Ну, что ты, сыночка, плачешь? Кто тебя обидел?

— Мамуся, я сейчал летал с тятей, а он от меня скрылся.

— Ах, какой ты у меня стал взрослый, уже летаешь. А как ты летал?

И Захарка в подробностях начал рассказывать свой сон.

Бурый вол привычно тащил повозку, на которой лежала молодая женщина. Рядом, держась рукой за повозку, шагал босоногий мальчишка и смотрел на  мать. Лицо и большую часть тела женщины покрывала тень от навеса, спасавшего больную от палящих лучей солнца. Тем не менее, женщина горела внутренним огнём, губы её были сухими, и мальчик время от времени давал ей поильник с каким-то отваром. Изредка она приходила в себя, тогда слабая улыбка возникала на её губах и она почти беззвучно шептала слова благодарности сыну. А он смотрел на больную мать, и в его взоре было столько взрослости, что окружающим становилось не по себе от этого. Не бывает у обычных детей таких взрослых взглядов. Не бывает!

Но ведь и обстановка нынче необычная.

Трудно даже представить, сколько вёрст отшагал этот мальчишка по российским дорогам до этой минуты. Мальчик стал единственным мужчиной в семье, и даже не представляет, какой груз ответственности свалился на него. Идя рядом с матерью, мальчишка непрерывно думал о покинувшем их отце.

Когда Якима Ничея взяли на войну, Захарка был столь мал, что и не запомнил отца, потому по возвращении его жался к матери и стеснялся незнакомого и чужого дяди, поселившегося в их избе и уверенно, по-хозяйски распоряжавшегося в ней.

Отец вернулся с войны домой на рождество весь израненный, но бодрый и довольный тем, что остался жив. Всё же добрался до родной избы, где его встречали четыре пары вопрошающих глаз. Старшая Маша, угловатая отроковица первой признала отца в припадающем на раненную ногу солдате с тощим мешком за плечами.

— Папка, папаня! – и приникла головкой к серому сукну солдатской шинели.

Младшая Уля как-то сразу пошла на руки отцу, хотя совсем не знала его. Просто подошла в первый же день, посмотрела на него васильковыми безгрешными глазами и спросила с детской непосредственностью и наивностью:

— Ты мой папа, да?!

— Конечно, родная моя дочурка, я твой папа.

А Захарка долгое время бычился, не признавая или стесняясь отца и не смея подойти к нему. Аким не торопил сына, давая тому возможность самому принять решение. Мать пыталась ласково увещевать сына и подталкивала:

— Подойти, сынок, обними папку, чего кочевряжишься…

Наконец, Захарка через силу решился, подошёл к отцу. Вдохнул запах пота от солдатской гимнастёрки, дёгтя от сапог и непривычный запах табака от усов и вдруг, то ли страх, то ли ещё что, какие-то внутренние путы спали, – как рукой смахнуло. После этого всё стало на свои места.

— А сваргань-ка нам баньку, Анюта, ужас как я по нашей родной бане соскучился, да и запаршивел я что-то в дороге, пока домой добирался, – попросил вдруг отец, обнимая сына за плечи, – мы с сыном попаримся.

— Хорошо, Якимушка, я мигом – с охотой откликнулась мать, мы с Маней сейчас  управимся.

Мать была оживлена и весела, словно у неё началась вторая жизнь, все дни пока отец отходил от фронтовых тягот. Да и то сказать, поранен он был крепко. Батя в бане сказал Захарке, что один махонький осколочек в ребре застрял, едва в сердце не ужалил. Левая нога вся в шрамах – на мине немецкой либо австрийской подорвался в разведке.

Отца Захарка признал и полюбил, за спокойный нрав и ласковость, к тому же он казался трезвым, деятельным и справедливым. Было с чем сравнивать.

В соседнем дворе жил дядька Филимон Брагин, тоже комиссованный фронтовик, но донельзя опустившийся. Как пришёл с войны, так и не просыхал: пьянствовал, бездельничал и болтался без дела. Часто поднимал руку на жену – тётку Харитину, колотил её нещадно. Измученная Харитина втихомолку, как могла, одна тянувшаяся изо всех сил разваливавшееся хозяйство, чтобы накормить детей и мужа, привычно терпела побои. Захарка из-за поваленного соседского плетня не раз слышал, как тётка Харитина выговаривала мужу: — Ну за что мне такие мучения, почему Господь не прибрал тебя, окаянного, на войне?

Не-ет, Яким Ничей был не таков! Разобравшись в ситуации и положением дел на селе, поняв, что в нынешней ситуации ему не поднять хозяйство: земли мало, из худобы – яловая корова, из тягла – старая лошадь; обстановка в стране слишком взрывоопасная. Ещё не закончилась мировая война – вот она рядом с домом, – а в стране уже завихрились волны нового противостояния между окопниками, измученными войной, которая ничего не давала простому народу, и чиновниками, жиревшими на военных поставках и мздоимстве. Зрела злоба против царизма. В окопах империалистической войны Яким почуял, что ничего хорошего в будущем не предвидится. Продажность высшей власти в Петрограде в окопах не обсуждал только ленивый. А Онисим Корневец, с которым Яким вместе пострадали от гранаты, и вовсе стал большевиком, призывал к революции, к свержению царизма и власти плутократов.

Тут ещё пришло письмо из Оренбуржья от Панька Грустливого – брата Анны Ничеевой. Почтарь, что принёс его, помахал конвертом: — Танцюй, Яким, от зятя тоби цидулка прийшла. Ну, скорише читай, шо вин туточки накарябал.

Панько писал, что, живя в Губерле, уже женился и достраивает свой дом. “А земля здесь такая, что воткни в неё оглоблю – дерево вырастит. Чистый чернозём, лишь бы полив был в своё время. Земли много, а народу на ней мало, поэтому на душу дают по пятьдесят десятин. На ссуду можно покупать и скот, и даже машины.”

В дом Якима Ничея зачастили сельчане. Долгими зимними вечерами мужики обсуждали перспективы дальнейшей жизни, рассуждали об обстановке в стране. К весне до них дошли глухие известия о происшедшем перевороте, отречении царя и переходе власти к временному правительству, возникновении советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Нещадно чадя смрадными «козьими ножками» мужики до хрипоты спорили будет ли им лучше здесь, на родной земле или где-то там, в далёких краях. Яким убеждал родных и единомышленников ехать в Сибирь. Тогда считалось всё пространство восточнее Волги Сибирью.

Лёжа на тёплой русской печи, Захарка вслушивался в эти разговоры и гордился отцом, какой он умный. Вон как мужикам всё толково и ладно объясняет и его слушают, верят ему. В неверном колеблющемся свете сальной свечи или каганца сквозь клубы дыма вдохновенное лицо отца было красивым.

— Поймите, други, шо мы туточки, на цей земли будэмо мати? Лён да бульбу, трохи овса да ржи чуток. Наши супеси да суглинки супротив чернозёмов – тьфу. Не було сроду туточки хлиба гарного, тильки с привозу, – увещевал он собеседников.

— Да уж, хучь и ридна земля, ситничка тильки з ярманки йилы, – поддерживали его многие, только и они колебались, не знали, как от отеческих гробов навечно уезжать. – Грех ведь это!

— От гробов не прокормишься. Ну, мужики, вспомните – мы почти все служили – что на службе делали, когда гибли наши братья-солдаты, и приходилось их хоронить? Брали их гайтаны и высыпали из них в могилу землю родины. Я, к слову, пока на фронте был, с гайтаном не расставался. А в нём земелька родная с погоста. Мало того, что силу пращуров через неё получал, так помер бы от пули либо снаряда германского, меня бы присыпали той землицей, вот бы на чужбине и приблизился к пращурам. Так и мы с дворов наших возьмём землю, по которой отцы и деды наши ходили, с погоста, где они лежат, и ею нас покроют на новых местах жительства. Да что я вам тут рассказываю. Все мы русские, крещёные, у всех гайтаны есть. Не в этом проблема по-моему, не в гробах отеческих.

Для себя батя и маманя уже давно решили переезжать, да одним в дальний путь не хотелось пускаться – думал малыш, слышавший разговор родителей, храня от всех эту их тайну. Под эти свои размышления Захарка приткнулся под бок Маняши и заснул с блаженной улыбкой на лице и верой, что его батя всем свою правду докажет и что все будут «кажинный» день есть пышные белые булки.

Весной во многих семьях обнаружилась нехватки к посевной компании. У кого-то не было тягла, чтоб пары поднять, кому-то не хватало зерна и семян засеять эти пары. Впереди замаячила перспектива идти на поклон к купцам или к кулакам в кабалу. Пять семей после здравых рассуждений твёрдо решились присоединиться к Якиму.

— Ты, друже, прав. Не выдюжить нам туточки, давай решать, когда поедем.

— Для начала будем оформлять документы, и я предлагаю выезжать после пасхи, когда дороги трохи подсушит.

— Надо с батюшкой посоветоваться, – предложила кума Палашка Дзюбина.

Настоятель местного храма Святой Троицы конечно же давно был в курсе разговоров в селе и даже сам как-то высказался, что готов присоединиться к новосёлам и уехать с ними. Он дал совет ехать сразу после светлой седмицы.

В волостной управе, куда будущие переселенцы отправились за подорожными, писарь заметил:

— Эх, братцы, как же я завидую вам.  Махнул  бы я с вами, шибко хочется мне края дальние посмотреть, людей чужеземных повидать, но из-за плоскостопия я даже в службу армейскую не пригоден, да самовольно не могу и боязно с места трогаться. – Писарь, хоть семейный, но молодой и пылкий, был романтиком полным жажды приключений. Он давно мечтал о путешествиях, перечитал романы Стивенсона, Фенимора Купера, «Робинзона Крузо» Дефо, «Путешествия Гулливера» Свифта, все выпуски «Вокруг света» и «Нивы» за последние десять лет. Жена ворчала, что все сундуки забиты «никчёмной бумагой». – Но вы мне, братцы, письмецо черкните, может я и поеду. Говорят, места там обильные и красивые. Хочется побывать там.

День отъезда начался с заутрени и литургии. Каждый из отъезжающих причастился Святых Даров и был помазан елеем. Настоятель Троицкой церкви отец Серафим, местный священник отслужил для отъезжающих сугубую службу, и благословил на дальний путь. Весь скарб был увязан на возы ещё накануне. Всего в обозе оказалось пятнадцать телег, и батюшка со всем тщанием окропил каждого поезжанина, телеги, имущество и скот. Затем вместе с сельчанами проводил обоз до околицы, напутствуя отъезжающих и осеняя их крестным знамением:

— С Богом! Где бы вы ни оказались не забывайте нас!

— Прощайте, оставайтесь с добром!…

Ребятня провожала уезжавших в далёкие края Захарку и его сверстников, остро завидуя им. А все уезжающие оглядывались на своё село ещё долго, до самого поворота на большак, с тяжёлым чувством жалости и даже тоски.

— Прощайте, счастливой дороги! – слышалось издали.

Многие женщины плакали втихомолку. Ведь покинуть родные места для них было равносильно уходу из отчего дома в семью мужа, а тут и вовсе предстоит поездка в неизвестность. Но все слёзы длились всего лишь до встречи с большим шляхом.

Для тех, кто не знает, вся Российская империя от западных границ до Тихого океана к началу первой мировой войны в широтном направлении была пронизана дорогами по которым почти непрерывно двигались переселенцы. Главной из них, конечно же, считалась Транссибирская магистраль. Зерна, брошенные Петром Аркадьевичем Столыпиным в массы безземельных крестьян, проросли невиданным энтузиазмом на возможное чудо. Многим из них мнилось, что на новых местах им будет лучше, прежде всего потому, что там много земли, которой только и нужно приложить руки. Эти люди, не боящиеся тяжёлого труда, жаждали его, чтобы он вознаградил их плодами земли в виде обилия хлеба, скота, достатка. Сдвинутые с родных мест Столыпинской реформой, войной, поисками лучшей доли люди двинулись на восток. Кто-то получал железнодорожный билет на всю семью и в «теплушках» именуемыми «Столыпинскими вагонами», кстати, весьма продуманными инженерными изделиями, двигались к месту расселения. Другие же, и их было немало, избирали путь более долгий, но материально более надёжный, так как нажитое и привычное имущество могли полностью перевезти на новое место жительство. Ведь когда ещё там всё это приобретёшь – неизвестно. Вот и двигались-змеились обозы по широтным шляхам на восток. И не знали люди, что то, от чего они пытались бежать, им не избежать. По всей стране уже взвихрились отдельными смерчами и скоро эти вихревые потоки сольются в одно целое – революцию и гражданскую войну.

Обоз наших переселенцев влился в общий поток, где были мазуры и полещуки – жители восточных районов Польши, харьковчане, полтавчане и сумчане, малороссы и белорусы из Черниговщины, литовцы и латыши, псковичи и новгородцы – все задавленные нуждой и малоземельем. Нужда и выгнала их, тружеников на большую дорогу, где-то именуемую шляхом, где-то – трактом, а ныне шоссе или, того больше, автотрассой. Но в то время люди пользовались всё больше гужевым транспортом.

Шляхи и тракты давности, кто воспоёт вас, кто раскроет перед людьми будущих поколений ваш вклад в деле освоения незаселённых пространств не только России, но и иных земель? Разными вы были: лёгкими и ухоженными, непроезжими и разбитыми; лесными и полевыми, горными и болотистыми (по гатям), но нет таких дорог, которые не смог бы преодолеть человек. .

Создавалось ощущение, что весь мир сошёл с ума и пришёл в движение.

Жизнь в этом потоке была особенной, напоминавшая большой табор со своим укладом, законами и взаимоотношениями. Здесь, как и везде, люди дружили и враждовали, ругались и мирились, торговали и обменивались товарами, влюблялись и женились, рожали и рождались, болели и умирали; родившихся крестили в попутных храмах, умерших отпевали путешествующие попы и монахи. Порядок в потоке держался за счёт старших каждой из приставшего обоза. Поэтому каждая группа старалась не распадаться, ехать группой, хотя в процессе знакомств и жизненных ситуаций могли быть различные изменения. Троицкая группа, возглавляемая Якимом Ничеем была родственно сплочённой и устойчивой, но к концу пути к ним присоединились несколько семей не имевших такой привязки.

Здесь был срез общества распадающейся империи, но поток до поры и времени не распадался. Он не был неколебимым монолитом, скорее похож на живое дерево – одни ветки-путники по пути отпадали, но тут же прирастали-приставали новые. Вот и наши герои, вступив на этот тернистый путь, быстро освоились в обществе подобных себе бедолаг, приняли порядок, неизвестно кем установленный. А здесь, как и во всяком людском обществе люди жили: общались, влюблялись, женились, рожали и умирали. Аким, как старший своего обоза решал общие вопросы переселенцев с местными властями тех территорий, по которым проезжали.

Местным властям ещё Законом от 09.11.1906 года было предписано оказывать посильную помощь переселенцам, но война многое скорректировала. Да ещё вмешались события лета 1917 года, когда по решению полковых советов, наплевавших на призывы Временного правительства продолжать войну до полной победы, войска фактически оставили фронт и массы обозлённых и завшивевших военнослужащих-окопников стали возвращаться домой. В стране вспыхнули эпидемии тифа и гриппа-испанки.

Беда эта коснулась и переселенцев. Наиболее слабые: больные, старики и дети умирали в дороге от разных болезней и от тифа в том числе. Никто не подсчитал сколько в то время появилось вдоль трактов и дорог безымянных могил. Дело дошло до того, что переселенцев, боясь заразы, местные часто не пускали в храмы на службы и требы.

Спасали тёплые погожие дни, когда люди без особых затрат и усилий могли помыться, постираться в придорожных речках и озёрах. Тёплая пора создавала настроение благости и уверенности в будущем. Ещё не было жарко, но тепла в земле было достаточно, чтобы зерновые: рожь, овёс, ячмень, пшеница, гречиха быстро шли в рост. Всюду было буйное цветение, чем пользовалось бесчисленное племя насекомых. Толстые и лохматые шмели неторопливо и основательно обрабатывали клевера, пчёлы сноровисто и дружно сновали по цветкам.

Подростки, включая девушек, и даже мальчишки вроде Захарки по вечерам и до ночи пасли лошадей и быков, а у иных переселенцев были и коровы с телятами, и овцы, и козы. Приходилось опасаться разбойников, пытавшихся не раз отбить у переселенцев их скот, и тут уж приходила очередь взрослых мужиков караулить животных. В караул наряжали старшие своих групп, чтобы никому не было обидно.

Случались и естественные потери скота. Больным животным не давали пасть и по общему согласию животину дорезали, мясо за выкуп или на обмен делили между всеми поезжанами, а иногда даже с прибылью продавали местным жителям. Ведь тогда летней порой люди мясо почти не видели из-за отсутствия холодильников или ледников, потому местные охотно раскупали свежее мясо, и у переселенцев даже была возможность на вырученные деньги прикупить что-то необходимое: москательные товары, фураж, одежду или обувь, чай, сахар.

В июне змеящийся поезд из повозок приблизился у Самары к переправе через Волгу. Но не тут-то было. Здесь людей, желавших попасть в этот город, ждал сюрприз. Их встретил милицейский пост на правом берегу и полусотня казаков с пулемётом – на левом. Из-за спин милиционеров выступил молодой чернявый господин – член Самарской городской управы, одетый по тогдашней моде в полувоенный френч с бантом в петлице, сапоги, горло его было обмотано тёплым шарфом, что было не по сезону и выглядело довольно комично. Но наличие такой охраны не располагала к веселию.

— Г-гаждане! – чернявый взгромоздился на какой-то помост и крикнул высоким, чуть охрипшим голосом, не выговаривая букву «р», – пгошу внимания, ггаждане! Дума гогода Самагы ввиду возможной эпидемиологической опасности…

— Какой-такой опасности? Чего ты нам загадки загадываешь?

— Ввиду опасности тифа – поправился чернявый – пгедлагает вам добговольно миновать гогод и напгавиться на станцию, где для вас пгиготовлен санитагный поезд. В нём вы сможете пгойти медицинский контголь, пгожагить ваши вещи, пстигать бельё, помыться. Я пгелдлагаю выделить депутацию, мы с нею на дгезине съездим на станцию, где она сможет убедиться в пгавдивости моих слов.

— Красно поёшь, чернявый. А не врёшь?

— Пговегте сами. Выбегите депутацию, мы на дгезине съездим на станцию и они всё увидят своими глазами.

Яким вошёл в состав депутации и взял с собой сына. Чернявый не обманул. Санитарный поезд стоял в удобном для подъезда тупике. Санитары и прачки деловито и привычно готовились к работе. Депутаты в одном из вагонов прошли медицинский осмотр, в другом – парикмахеры постригли мужчин, привели в порядок их усы и бороды, а Захарку остригли наголо. пока они мылись, верхнюю одежду прожарили от вшей, заменили исподнее, которое обещали вернуть ко второму приезду.

— Слушай, Захарка, здорово они тут придумали. А то у нас в обозе уже начались потери, того и гляди все перемрём, до места не доедем.

Вид вернувшихся к обозу депутатов вымытых и постриженных произвёл грандиозное впечатление на поезжан и особенно на поезжанок, депутатов встретили с неподдельным изумлением. Истосковавшиеся по бане женщины, тотчас затребовали немедленно двинуться к поезду. Поэтому переезд на станцию не вызвал ничьего возражения.

Задержка на двое суток на станции для санитарной обработки позволила Захарке и другим мальчишкам полазать по порожним вагонам, стоящим в тупиках, и в одном из них найти то ли забытый, то ли припрятанный мешочек фунтов на семь с настоящим сахаром. Наверное, вкуснее того сахару Захарка больше никогда не пробовал и помнил о нём до конца дней своих.

От Самары путь переселенцев вплоть до станции Сара, куда путейцы смогли дотянуть железнодорожное полотно, пролегал вдоль этой рукотворной магистрали. Но и это обстоятельство ничуть не ускорило движение обоза. Правда, некая часть переселенцев оставила караван, обретя пристанище в Поволжье.

Полоса несчастий у Ничеев началась после Кинели. Первой у Шурыгинского хутора внезапно угасла Ульяночка. Ещё накануне она была весела и её голубые глазки задорно блестели. Днём во время остановки она вместе с ребятнёй искупались в речушке, протекавшей в живописной берёзовой роще, и всё было нормально. Но, к вечеру неожиданно возникшие у девочки жар и слабость, погасили этот блеск и саму жизнь безвинного ребёнка. Тиф. Подлый убийца сирых и беззащитных. И ещё одна безвестная придорожная могила в тот вечер укрыла в себе тела сразу трёх умерших в тот день человек. Других детей даже близко не подпускали для прощания. Иеромонах Никодим, приставший к обозу у Самары, отпел души усопших рабов божьих и выразил мысль, что безвинное дитя скорее выпросит у Господа милостей для своих близких, нежели он – недостойный служитель божий.

Сколько печальных и безымянных могил мирных людей появилось в те трудные годы, когда не только путников, но и в поселениях людей косили испанка, тиф, голод и холод. Нужда гнала людей на поиски лучшей доли, да не всем она была уготована.

После смерти младшенькой доченьки Анна очень переживала. Ей показалось, что из-за этих переживаний у неё пропали месячные. Сообщать мужу об этом она не хотела, у того и без того хватало забот. Стоило ли своими маленькими проблемами тревожить его. Под влиянием смерти любимицы Яким написал письмо Паньку с просьбой, ежели что случится с ним, не оставлять детей без присмотра. «…Как друга прошу, как брата, помоги сестре своей и племянникам. Бог увидит твою доброту и воздаст тебе через детей.»

Потом пришла очередь белого быка. Лето приближалось к своей макушке. Степь цвела не яркими цветами, а самыми мелкими – цвёл ковыль, цвела полынь, распространяя такой острый и живительный запах фитонцидов, которого опасались даже блохи и вши – кровососы и распространители инфекции тифа.

Дорога шла вдоль настоящего леса, радовавшего глаза переселенцев привыкших к лесам в родных местах. Лес был красив своей уникальностью – такой огромный массив сосновых лесов среди бескрайных степей мог вызвать только щемящий восторг и тоску по родным местам. Местные, из давно осевших переселенцев, называли этот лес Бузулукским бором. Некоторые переселенцы, прельстившись красотами здешних мест, посчитали свой путь оконченным, и отстали от общего потока. Так что обоз сильно уменьшился после Самары и Бузулука.

То ли острый камешек, то ли какая-нибудь ржавая железка затерявшаяся в тёплой дорожной пыли повредили мягкую ткань между пальцами бычьего копыта. Сначала это не мешало Билому – белому быку, но Яким заметил хромоту, и на одной из стоянок копыто Билого было тщательно обследовано. Обнаружился гнойник, его вскрыли, обработали рану, смазали дёгтем – универсальной мазью. Конечно, по-хорошему нужно было бы дать Билому роздых, а лучше всего продать кому-нибудь из местных или обменять на здорового быка, но что-то из этого не случилось. Поэтому ещё пару дней Билый был в ярме, но тащить воз, как прежде не мог и, наконец, случилось то, что должно было случиться – он стал не просто хромать, а припадать и даже падать. Мирон Сердюк – друг Якима – сказал, что поможет переделать ярмо на двоих быков на одном дышле, на ярмо на двух дышлах для Рудого, но мучить Билого ни к чему.  В результате бык страдал недолго и на день святых Петра и Павла был съеден, по здравому решению семьи, что большая часть дороги уже позади, а остаток пути Рудый и Серко довезут свои возы самостоятельно. Итак, участь Билого была решена и все поезжане, а также многие бузулукцы были в ту ночь рады полакомиться вкусной говядиной здорового быка.

То ли Яким сильно переживал, то ли чувствовал беду, то ли просто надорвался в дороге, но на всём протяжение Бузулукского бора, радовавшего глаза всех полещуков, был он не весел, даже угрюм. После двух значительных потерь он крепился, не подавая вида односельчанам, как ему тяжело. Война таки достала его. Тот самый малюсенький осколок ужалил в сердце этого прекрасного человека в годовщину начала ужасной и бессмысленной войны и он скончался. Обоз только что миновал село Покровское, отсюда дорога поворачивала на юго-восток вдоль гряды Губерлинских гор, где началась Царская дорога и где он изо всех сил толкал возы в гору, помогая то Серку, то Рудому. Дорога хоть и называлась Царской, но подъём в пятьсот метров было дело трудным и без общей помощи друг друга преодолеть её было бы чрезвычайно трудно. Вот там осколок и сотворил своё чёрное дело. Не дошёл Яким до своего друга Панкрата Грустливого, до побратима фронтового Онисима Тетерина, о котором говорил Захарке, как о необыкновенном человеке, не доехал он и до вожделенной Губерли.

В день похорон шёл сильный дождь, который начался ещё накануне. Перед смертью Яким ещё нашёл в себе силы объяснить землякам, как удобнее поднимать возы вверх. Якима отпели и похоронили на погосте села, который они проезжали, посыпав землёй родимой сторонки из гайтана. Но часть этой земли Анна оставила для себя и гайтан, вдыхая запах мужа и целуя, обильно втихомолку слезами облила, а затем припрятала.

Тогда же в кармане его гимнастёрки обнаружили письмо Паньку.

Соседи гуторили позжей: – Яким знал, што помре, не доеде до места, вот и написал зараньше.

Анна после смерти мужа была как натянутая струна, с лихорадочным блеском в глазах от душевной боли. Сухая, строгая, почти ничего не евшая она неизвестно чем жила, вызывая и жалость, и восхищение людей. Восхищение не только её внутренней силой, но и красотой. В трауре обнажились и естественная красота лица, и женская стать. Облачённая во всё чёрное, траурное Анна для всех была, как объединяющий символ идеи Якима достичь лучшей доли, ради чего люди пустились в дальний путь. Но как же трудны эти останние километры: короткие грозовые дожди стали обычным явлением конца июля, превращавшие чернозём в жирную грязь. А тут ещё и неровности горной дороги – то спуски, то затяжные подъёмы; выматывались и животные, и люди, которые своими плечами толкали повозки и, как могли помогали скотине. У кого с собой были коровы, подпрягали и их.

Яким ещё зимой говорил односельчанам, что возможно не все доберутся до цели, но это не должно останавливать остальных. К ней по привычке обращались за советами её соседи, как обращались к её мужу. Вскоре она обнаружила, что беременна. Потеря мужа и дочери, да ещё и это известие совсем подкосило Анюту – её внутренняя струна резко ослабла и она слегла.

Хутор Вишневый.

 

Удивительно, но события дней прибытия новосёлов в Губерлю, запечатлелись в памяти Захарки с фотографической точностью. Он запомнил всё: окружающую обстановку, слова, действия людей, мельчайшие нюансы их разговоров и событий, даже не понимая многого и всей важности их для истории. Запомнились даже запахи.

 

Никакая обувь не выдерживала такой дороги, люди шли босыми, благо грязь была тёплой. Анна, немного оклемавшись, на особо трудных подъёмах сходила с повозки и брела по грязи. И она ей нравилась. Будто от сырой землицы, она черпала силу, которая помогала ей преодолевать свой недуг, доглядать детишек, обихаживать и себя и их, а самое главное, растить последыша своего во чреве.

Грязь после дождя была такой жидкой и скользкой, что если бы не совет Якима Ничея, ничего бы у поезжан не получилось. А так в каждую повозку постромками подпрягали всех животных и с таким подспорьем возы по очереди довольно быстро были подняты наверх.

Анна босая с подоткнутым подолом юбки, шла за своим возом, утопая в грязи. Её отговаривали, но она сказала, что так ей будет лучше, и действительно – с каждым шагом ей было легче и легче, хотя дорога шла в гору. Сыра земля словно напитывала женщину своей силой.

Захарка, которому уже исполнилось шесть лет, боялся остаться ещё и без мамы и был счастлив переменой у матери, он успокоился душой, но вместе с тем проникшись ролью мужчины, переживал за своё хозяйство,

. Конечно, была старшая сестра, рядом были родичи и односельчане, где-то там впереди ожидалась встреча с дядей Панькой и его новыми родственниками, но до них ещё оставались трудные вёрсты Царской дороги.

Потом, когда обоз сгруппировался у очередного Царского родника, на этой многократно клятой Царской дороге и все пошли смыть дорожную грязь к прогретому озерку, Анна не спешила расстаться с грязью, словно она объединяла её с Якимом, тоска по которому с каждой минутой лишь усиливалась. Лишь мысли об оставшихся сиротами Машенькой и Захаркой, заставляло её держаться.

К вечеру распогодилось. Тучи разошлись и последний лучик убегавшего за сопку солнца высветил поезжан за их ежевечерними делами: кто-то варил кулеш, кто-то починял одежду или шорничал, кто-то готовился в ночное, а кто-то, сняв с крюка на задке телеги бадью с дёгтем, смазывал колёсные оси. В это время к ним подъехал сдвоенный казачий патруль

— Здорово, громадяне! – поздоровался младший урядник с путниками. – Куда путь держите?

— И вам поздорову быть. Пока в Губерлю, а там – куда Бог пошлёт, отвечали одни. На Вишнёвый хутор – ответили земляки Захарки. А вы кто такие будете, что нас расспрашиваете?

— Младший урядник Ухорезов, казак Губерлинской станицы, – представился старший патруля, – а кого в Вишнёвом вы знаете?

— Прокопия Доброводу и его зятя Панкратия Грустливого.

— Правильно, есть там такие. – подтвердил урядник, и показал на своего напарника — а вот этот казак – Митрофан Засекин – племянник другого зятя Прокопа, Фёдора Засекина. Так что, с приездом вас, громадяне.

Патрульные задержались у родника, попили походного чаю заваренного на степных травах.

— А расскажи-ка, мил человек, – обратилась к уряднику Власьевна, – отчего это всё тут царским прозывается: дорога Царская, будь она неладна, всю душу вымотала и ноги сбила, родники уж который ни проезжаем тоже царскими зовутся. С чего бы такая напасть. Какие цари тут побывали?

— Да я толком не знаю, так что-то краем уха слышал. А ты, Митрофан, случаем не знаешь?

— От деда слышал незадолго до того, как помер. Ему уж под сотню лет было к той поре. Так вот он рассказывал, что царь-император Николай Павлович воспитывал свово сына наследника престола в большой строгости и держал ево в ежовых рукавицах. А тот как-то вскобенился, мол ты мне воли не даёшь, а я хочу свою державу своими глазами увидеть, со своими молодцами-казаками, что в Оренбургских степях обретаются познакомиться поближе. Ну, что ж хотение твоё правильное, поезжай, посмотри – сказал отец сыну. Взял Александр Николаевич свиту изрядную, генералов всяческих, да учёных. Там даже был какой-то Жуковский, который породил Пушкина. Поехали они в Первопрестольную, а оттуда в наши края. Между Златоустом и Миассом есть гора, которая находится точно на границе Европы и Азии. Взлетел царственный наследник, словно орёл на Урал-Тау и оглядел просторы своих будущих владений от запада да востока и от Студёного моря до Индийских пределов; Господь, предвидя такого посетителя, излил на это место волшебный дождь, превратившийся в золотой слиток. Дед сказал, что Александр Николаевич, узрев сей слиток, объявил: — Если даже столь малое пространство, как вершина горы, одаривает такими драгоценностями, то какие же богатства таятся в недрах гор? Но учёные этого и сами не знали. С той поры Урал-Тау стал называться Александровской сопкой.

Потом цесаревич спустился по Уралу до устья Ори, от которой и пошло начало сего края. Везде он видел хорошо устроенные и укреплённые казачьи станицы. А дорога от Орска до Губерлинских гор стала называться Царской и все родники, откуда он утолял свою жажду, ибо был июнь месяц и зной в тот год стоял знатный. А дальше цесаревич проследовал до Оренбурга, но моего деда оставили в Губерле и дальнейших приключений будущего государя он не знает. А вот награда от него моему деду – и Митрофан показал серебряный целковый с профилем Александра II на ленте.

В тот же вечер по предложению Анюты односельчане избрали себе старшего вместо Якима. Решать общие вопросы всё равно кому-то нужно. Единогласно избрали Мирона Сердюка. Он, конечно, пытался отговориться от обязанности, но звание друга Якима Ничея и приговор мирского собрания, заставили его смириться.

Назавтра был престольный праздник Преображение Господе или по-народному  яблочный спас. На соборной площади станицы Губерля остановилось несколько повозок. Пелагея Власьевна Дзюба – крёстная Анны Ничеевой, прихватив с собой Маню и Захарку, пошла к собору из красного кирпича. Шла праздничная литургия и Пелагея стала ожидать её окончание на паперти, не рискуя портить молящимся праздник своей дорожной одеждой.

Наконец, служба закончилась. Люди стали выходить из церкви и, завидя Пелагею, стали подавать ей милостыню. Она, мелко крестясь и кланяясь, поначалу принимала деньги, но вскоре опомнилась и стала взывать в толпу:

— Если тут есть Прокоп Добровода, отзовитесь!

Некоторые «остроумные» мужчины стали отпускать шуточки навроде того, что могут заменить Прокопа, если очень нужно. Власьевна не оставляла реплики остряков без своих комментариев.

В это время отозвался коренастый широкоплечий мужчина:

— Я – Прокоп Добровода, Кому я нужен?

Рядом с Прокопом дети увидели дядю Панька и с радостными криками бросились к нему, хватая его за руки и невольно оттесняя молодую женщину, державшую руку Панкрата.

— Здравствуйте, люди добрые. Здравствуй, Панько, ну, слава богу, добрались, – Власьевна земно поклонилась, крестясь.

— А, где Яким и Анюта? – спросил Панько.

— Тата и Уля померли в дороге, сховали их, – проговорила Маня, сдерживая слёзы.

— А маманя на возу хворая лежит, – грустно доложил Захарка.

— Что ж мы здесь толчёмся? – подал голос Прокоп Добровода – пойдём к возам, а ты, Панкрат, найди фершала и срочно веди к сестре.

Станичный фельдшер подошёл к возам почти одновременно с Прокопом Доброводой и немедленно потребовал оградить место для осмотра больной, что был сделано с особым тщанием. Примерно через полчаса фельдшер подошёл к Прокопу и сообщил своё мнение о больной с заметным немецким акцентом:

— Здоровье Анны сложное. Потеря близких и дальняя дорога ослабили её очень сильно, у неё нервный срыв. Знаешь, как струна на инструменте во время игры рвётся? Думм и аллес. Вот и её струна лопнула. Ей отдых душевный нужен, к тому же беременная она. Четвёртый месяц.

— Анютка беременная! – чуть не подпрыгнул от новости Панько.

— Ты, Панкрат, погодь, не горлань, осадил его Прохор, Аннушке покой нужен, сам слышал. Давай-ка пересади её в наш тарантас, мы вперёд поедем, а ты за нами с земляками поезжай не мешкая. Сам знаешь, нам ещё подготовиться нужно.

Между тем фельдшер собрал свой фельдшерский саквояж и, протирая руки спиртовой салфеткой, хотел уже уходить, когда к нему подошёл с благодарностью Прокоп:

— Спасибо Иван Карлович, что откликнулся. Вот тебе за труды – пожимая руку, он вручил фельдшеру два серебряных рубля.

— Балуешь ты меня, Прокоп Ефимович, но премного благодарен.

Фельдшер довольный суммой гонорара убрал его в бумажник. В то время в ходу уже были деньги Временного правительства, именуемые «керенками», но веры им не было, поэтому серебряные и золотые монеты царского времени ценились весьма высоко.

Перекинувшись несколькими словами с Паньком, Прокоп захватил в свой пароконный тарантас на рессорах Анну и Маню. Туда же сели и жёны Прокопа и Панкрата. Когда тарантас тронулся, кто-то из поезжан заметил завистливо:

— Вот это хозяин! Сразу видно справного мужика.

*****

Обоз с хлебом-солью встречали сам Прокоп с женой, его сёстры и двое рабоотников.

— Громадяне, люди дорогие, будьте здравы и милости просим! С прибытием вас в наши края. Откушайте наших хлеба и соли и располагайтесь.

Под одобрительные восклицания все поезжане вплоть до самых маленьких с истовым усердием отламывали от пшеничного каравая куски хлеба, макали в солонку и с удовольствием съедали небывалую вкуснятину.

Работники направили возы к базу.

— Надо же, как встречают! – восхитилась Пелагея Власьевна – как самых дорогих гостей.

— Да уж, почёт не по праву, – поддержал её Хома Сердюк – самый головастый из мужиков после Якима Ничея.

Прокоп услышав эти реплики тут же нашёлся:

— Да, друзья мои, вы правы. Вы для нас не только самые долгожданные и дорогие гости, вы наши побратимы. Отведавшие нашего хлеба-соли хотя бы раз, становятся нашими побратимами навеки, так исстари ведётся. Таков наш закон гостеприимства.

У база работники стали помогать распрягать лошадей и быков, и размещать людей на постой. В базу за лето провели ремонт, побелили, установили перегородки. Получилось несколько больших комнат – помещений, куда теперь заселялись приезжие, каждый в своё отдельное жильё. Это было с одной стороны радостно, что можно отдохнуть после такой трудной дороги. Но с другой – как-то странно, что о них побеспокоились вот так запросто в общем-то чужие и незнакомые люди.

— Тут что-то нечисто, – опасливо гуторили меж собою переселенцы – нужно у Панька узнать.

Ждать правды не пришлось слишком долго.

Звуки, издаваемые подвешенным казаном, привлекли внимание поезжан. Сзывали к вечернему чаю.

Длинные столы были  заставлены лафитниками с белым и красным вином, снедью. особенно выделялись огромные ломти белого хлеба в нескольких плетёных хлебницах.

Прокоп Добровода встал во главе стола массивный и основательный:

—  Давайте, други, помолясь выпьем за приезд, за окончание долгого пути, а также помянем всех умерших в дороге.

Все встали, сказали «Отче наш!», перекрестились, взрослые наполнили рюмки вишнёвой настойкой и выпили до донышка. Затем приступили к трапезе. Гостям были предложены по случаю Успенского поста уха из уральской осетрины, жареная на конопляном масле сомятина; к настоящему плиточному китайскому чаю пироги с ягодами, арбузный мёд нардек и сахар, оттенка голубоватого горного снега. Чай мирно кипел в нескольких больших самоварах и вкусно попахивал можжевеловым дымком. Видно было, что гостей ждали и к их приезду тщательно готовились. Всё это создавало в умах пирующих благодарность за угощение, но подспудно жила тревога, что всё происходящее – неспроста и за всем скрывается некая угроза для них. Откуда росли подобные страхи – никто не знал. Люди не привыкли к бесплатным благодеяниям, а здесь всё, как в сказке.

Отужинав, старшие по походной привычке стали назначать ребят в ночное, хотя Прокоп отговаривал, говоря, что в загонах скоту ничего не угрожает, и он может спокойно пастись, а ребята могут отдыхать.

Женщины и девушки собрав посуду со столов, отправились её мыть, оставив рюмки и наливку. Хозяин предложил мужикам своего самосаду и махорки. Сам он не курил, а гости дружно и ловко свернули самокрутки, «козьи ножки» и задымили. В тёплом вечернем воздухе разлился густой табачный дым и слышалось довольное сопение курильщиков, давно не уж не пробовших такого забористого и духовитого табаку. Остались одни мужики, а из пацанов – Захарка, прилипший к дядьке Паньку. Он старался не пропустить ни единого слова из предстоящего разговора. Начал его преемник Якима – староста Хома Сердюк, земно кланяясь хозяину.

— Уважаемый Прокоп, и жена твоя, и сёстры твои, огромное спасибо вам за ваш приём, ваши хлеб-соль, угощение, кров нежданный. Но мы не ведаем, чем вызваны ваши милости к нам? Смотрю я на тебя Прокоп и думаю: “Ладно у тебя всё. И сам ты весь ладный. А нас вон как приветил, словно родню долгожданную. Отчего так? Какой у тебя к нам интерес?”

— А ты спроси у Панкрата, свояка свово. Може он подскажет с чего у меня к вам интерес. Только я скажу прямо: как только я узнал из письма Якима, что вы тронулись в путь, сразу же поехал в уездное правление, в Орск. Там у меня есть знакомые чиновники, которые за малый бакшиш могут любое дело без проволочек сделать. Времена нынче – сами видите – к большим изменениям идут,  поэтому делать их нужно быстро, завтра не поспеть. Вот я и стал выправлять для вас документы на место проживания. Всё чин-чинарём сделал. И место удобное нашли, и имя вашему селению выбрали – тут Прокоп закашлялся явно от смешка, словно что-то вспомнив весёлое. – они, понимаете, хотели записать посёлок Доброводами. Ну, наподобие Сильнова, по имени его основателя, да я отговорился. Спасибо вашему Панкрату, подсказал, что в вашем селе церковь во имя Святой Троицы. Вот я и подсказал чиновнику, чтобы писали посёлок Троицком. А он упёрся, что у Челябы уже есть Троицк и ещё где-то. Вот и записали ваш посёлок Новым Троицком.

— Вот так чудеса, – одобрительно загудели мужики, – мы ещё в пути, а у нас уже селение готово.

— Погодите радоваться, – осадил их Прокоп, – нам нужно хорошо помозговать, как вы зимовать будете на новом месте. Зимы здесь лютые. Без жилья и вы, и ваши семьи перемёрзнете в первый же год. Но вы ведь не на погибель ехали сюда? Вот я помыслил маленько, и кое-что придумал, как вам помочь. Но помочь не даром, а с расчётом в том числе и на собственное будущее.

— Что-то ты больно мудрённо гуторишь – высказался старик Михей Ратушный.

— Погодь, Михей. Сейчас разъясню. Не всё же нам на хуторе жить. У нас скоро здесь детишек много будет – школа какая-никакая нужна? Конечно нужна! Церковь, больница. На хуторе работать хорошо: урожай растить, скот умножать, муку молоть, ковать, мешки делать. А для души нужно хорошее житьё. Вот я и мечтаю о справном посёлке. И мы его все вместе построим на новом месте и по-новому. Не землянки будут в этом селе, а хорошие и удобные дома – вот о чём я мечтаю.

— Так ты к нам в долю войти хочешь? – спросил Хома Сердюк.

— И я, и брат мой и сёстры мои все войдём в долю. И, даст бог, мы с вами все вместе сделаем это – Прокоп истово перекрестился и поцеловал нательный крест.

— А почему не хотите жить в Губерле или в другом месте?

— Казаки – народ служивый, там порядки особенные, станичные. Станицы – это не для крестьян. Нам собственная свобода нужна, а там пойди туда, пойди сюда, делай то, делай сё. Одним словом, не моё это житьё. Я сам себе хозяин, и хозяйство своё строю, как мне хочется. Есть у нас в Губерле той дом, наезжаем туда по нужде, а живём-то здесь.

— А Панько писал, что дом ставит…

— Хотел ставить – отозвался Панкрат – да вот Прокоп отговорил, пришлось отложить на время вас дожидаючись.

— Делом он нашим общим занимался, – подтвердил Прокоп, – заказы размещал, готовый товар принимал. Вот только-только к вашему приезду управился.

Михей, сам работавший на подрядах по строительству, спросил басовито:

— Плануешь ты здорово, Прокоп, а с материалами как быть?

— Так вот Панкрат и занимался материалами. Заготовил самана поболее семьдесяти тысяч штук, да столько же красного кирпича. А летом знакомый прасол подогнал нам беляну с лесом пилёным: брусом и тёсом хорошего качества. На окна, двери и перекрытия должно хватить.

— Знать денег вложил тыщи во всё это.

— Да денег пришлось потратить немало, но ведь деньги-то ваши. Я в Крестьянском банке взял под залог для вас кредит льготный на строительство и обзаведение. По деньгам своим получите полный мой отчёт за каждую потраченную полушку, у меня всё учтено. Но предложение своё я всё же выскажу, мужики, ежели позволите.

— Головастый ты мужчина, Прокоп, – отозвался Михей – вон как всё обставил-обсчитал, так на моё мнение худого не предложишь. Гутори, мы ещё послухаем.

— А предложение моё такое – эту зиму вы все живёте здесь на хуторе. Помогаете нам в хозяйстве не за спасибо а за хороший расчёт. Половину всего того, что соберёте с полей, выработаете в мастерских и на кузне – ваше, да ещё деньги за работу получите. Вам нужен будет скот, мы продадим его вам задёшево – за уход, а весь приплод – даром. Весной нужны будут семена, дам за цену того труда, который каждый вложит в хозяйство. Работы хватит всем. Часть мужиков будут работать по изготовлению окон и дверей к новым домам, кто-то в кузне мне в помощь. Другие, не медля начнут работы в новом посёлке. Будем строить всем миром, да ещё и наймём помощников.

— А, если кого-то не устраивает твоё предложение?

— Никто никого неволить не будет. В Аккермановке есть пустующий дом. В Силльнове тоже куплено два дома для тех, кто хочет жить самостоятельно. Но, повторяю, зимы здесь не сахарные. Лучшего предложения вам никто сегодня не сделает. И если кто против – говори сейчас, обид не будет. Помогу устроиться, как обещал.  А кто за мной – наполняй рюмки и скрепим наш договор. И за работу.

Выпили все, без исключения и без колебаний. Договор был заключен.

Захар весь этот разговор запомнил до последнего словечка и в будущем не раз возвращался к этому памятному вечеру.

 

Металл № 1.

 

Начать эту повесть можно, лишь окунувшись в глубины Истории. Правда, глубину можно выбирать любую. Если не очень большую, то в начало Великой Отечественной войны, если поглубже, то на полмиллиарда лет дальше. Любая из этих эпох по-своему интересна, но я начну, пожалуй, с киноэпопеи Юрия Озерова «Освобождение», с эпизода подготовки к Курской битве.

Помните тот эпизод в начале фильма, когда на одном из полигонов в присутствии Гитлера фашисты пытаются расстрелять советский танк Т-34 из орудия новенького немецкого «Тигра». Попытка оказалась тщетной, непростая задача была у немцев – в лоб пробить снарядом броню “лучшего среднего танка Второй Мировой войны”.

Что же такого в советской танковой броне, что она способна противостоять лобовому удару мощного снаряда? Что придало ей стойкость? Здесь много составляющих и конструктивных, и металлургических, и не известно, какая из них главнее. Но несомненна тайна советской брони, одним из главных компонентов которой – никель. Определённая добавка его к сплаву железа и углерода, и сталь приобретает удивительные свойства. Эти свойства изучал в 1819 году великий Фарадей, установивший роль никеля и хрома для получения нержавеющих или легированных сталей. Я не хочу обременять читателя сведениями о стали, как и при каких условиях возникают те или иные свойства этого замечательного сплава. Всё это описано в учебниках «Технология металлов».

Я расскажу о том, как мои земляки добывали никель – металл № 1. Заметьте, речь пойдёт не о золоте, платине или серебре, не о меди и железе, не о свинце и уране, а именно о никеле, законно претендующем среди металлов на первый номер.

Итак, наступил август 1941 года. Где-то там, на западе наши войска, истекая кровью, сдерживали натиск немецко-фашистских войск, а здесь, в глубоком тылу, раскалённой солнцем земле предстояло обнажить недра, чтобы люди смогли взять сокровище. Им, решением Государственного Комитета обороны (ГКО), было предписано: в кратчайшие сроки сбросить покрывало с недр и взять богатства, хранящиеся под ним. И с его помощью обеспечить победу над врагом.

1.

Сурок-байбак издали похожий одновременно и на щенка-переростка, и на медвежонка, стоял столбиком на пригорке, охраняя нору, выходящую на склон невысокого холма. Он с изумлением глядел глазами-бусинками на скопление двуногих, суетящихся вдали от него. Старый и мудрый байбак видел двуногих раньше, даже вблизи своей норы. Тогда они ходили здесь со своими стадами, однажды появились с треногами и рейками, но и тогда и  сейчас он не ощущал опасности ни для себя, ни для своего потомства, поэтому спокойно, вытянувшись столбиком, наблюдал всё и всех. Он должен подавать сигнал тревоги в случае опасности и угрозы его убежищу, но угроза была минимальной. Зверёк не знал о коварстве людей, способных убивать с дальнего расстояния. Поэтому он не успел пискнуть, когда ударом пули был, опрокинут навзничь.

Другой сурок, смешно подрыгивая задом приблизился к стражу, обнюхивая собрата. Едва он приподнялся, чтобы самому стать стражем, как замертво свалился рядом, навеки смежив удивлённые глаза-бусинки, успев подать слабый сигнал тревоги.

Остальные сурки немедленно убежали в нору и торопливо покинули опасное место – длинные, в несколько десятков метров, ходы позволяли делать это. Сурки не слышали слов лейтенанта:

— Замечательно, сержант Буйнов, у вас снайперский глаз! – и без перехода – Говорят, морозы здесь сильные, а жир сурка помогает противостоять обморожениям, – речь лейтенанта была весьма правильной, выдавая его интеллигентное происхождение и хорошее образование.

— Товарищ лейтенант, сами видите, какой я стрелок, – сержант решил воспользоваться похвалой – разве моё место в тылу? Прошу подписать рапорт! Хочу на передовую, где мои братья воюют.

Лейтенант, пропуская просьбу сержанта мимо ушей, обернулся к другому их спутнику:

— Рядовой Бисимбаев, сходите за сурками и… – он  неопределённо помахал кистью руки, подыскивая подходящее слово, – освежуйте их! Нужно будет вытопить жир.

— Есть, сурок приносить, жир топить. – Бисимбаев неловко козырнул и, поправив ремень трёхлинейки, слишком длинной для его малорослой фигуры, побежал к норе на кривых ногах. Лейтенант, пристально наблюдая за действиями солдата, негромко, но с жаром убеждал Буйнова:

— Я вам, товарищ сержант, на вашу просьбу так скажу, что обязан принять и приму ваш рапорт, но согласия не дам. Поверьте мне, мы нужны здесь, именно здесь! Сейчас больше, чем на фронте. Наш фронт здесь! У нас под ногами лежит руда металла, без которого у нас не будет ни брони, ни танков, чтобы гнать фашистскую сволочь с нашей родной земли. Здесь вскоре развернуться такие события, что сродни фронту! Даром, что мы с вами в глубоком тылу. – Лейтенант, успевший повоевать, был моложе сержанта, но в его словах собеседник почувствовал силу доводов.

Буйнов не знал, что позавчера точно такими же словами в областном управлении НКВД лейтенанту отказали в его настойчивой просьбе уйти на фронт. Вместо того назначили начальником команды, которой предписывалось создать и обустроить лагерь, где будут жить и работать будущие горняки. Их прибытие ожидалось в ближайшее время. Первое время они будут строить бараки, обеспечат водоснабжение и электроснабжение, обустроят будущий карьер и не позднее Нового года приступят к вскрышным работам.

— Такие сроки установлены лично товарищем Сталиным, утверждены ГКО и вряд ли найдётся человек, который в эту лихую годину рискнёт оспаривать эти решения.

Когда лейтенант Ершов объяснил Буйнову всё, что знал сам, то поинтересовался:

— Теперь вы понимаете важность нашего с вами здесь присутствия?

Молчание обескураженного сержанта позволило лейтенанту вспомнить свои терзания, ибо он понимал душевные колебания собеседника и безвыходность их ситуации, поскольку накануне подобное он пережил сам. Как это он, боевой командир Красной Армии, месяц назад воевавший в Белоруссии, будучи раненый осколком, чудом избежав плен под Рогачёвом, будет отсиживаться в тылу, а не изгонять фашистов с родной земли? А с другой стороны, нога его ещё не совсем зажила, хромает, приходиться пользоваться палочкой. Может и верно, что тут он нужнее и принесёт больше пользы? Конечно, Буйнову тяжелее переживать отказ, ведь он здоров, только недавно призван из запаса.

— Вы воевали, сержант?

— Да, товарищ лейтенант, на Халхин-Голе во время срочной службы, медаль «За отвагу» имею. В финскую призвали, но повоевать не успел, чётко по-военному доложил сержант. Сейчас опять призвали, думал, на фронт пошлют, как братьев, а меня сюда… – он сокрушённо покачал головой, – одно утешение, мои близко живут.

— Так вы – местный? – удивился лейтенант – А семья где проживает?

— Недалече отсюда, в Алимбетовке. Мои ещё не знают, что я рядом, небось, думают, что папка едет фашистов бить, а я здесь сурков валю… – голова Буйнова поникла, по его удручённой фигуре  чувствовалась борьба совести между желанием быть на фронте и реальностью. Мысли перескакивали то на дом, детей, жену, то на беседу в райвоенкомате, где военком собрал десяток коммунистов из запасников и лично представил их особисту из области. Тот провёл беседу, в которой особо подчеркнул важность их службы в тылу. В заключение майор особист сказал:

— Ваша задача исполнить свой долг перед Родиной там, куда она вас пошлёт. Считайте это партийным заданием каждому из вас. Враг будет разбит! И вы примете в этом участие. Но ваш фронт будет в тылу. Я не знаю, где именно, но вы скоро об этом узнаете. И, надеюсь, о нашем разговоре вы никому не расскажете.

И Буйнову, и его товарищам показалось, что их будут готовить к заброске в тылы врага для ведения там диверсионной работы, но всё оказалось не так. Буйнову вспомнилось, когда на другой день перед отправкой на сборный пункт он увидел Варю в группе женщин, провожающих своих родных мужчин, к горлу подкатил ком. Им разрешили попрощаться. Вскинув руки мужу на плечи, Варя глядела сухими, потемневшими от бессонной ночи и выплаканных слёз глазами на обросшее его лицо и думала, что тяжело отправлять любимого на третью войну, вновь оставаться одной. Взгляд её безмолвно умолял:

— Лёшенька, вернись, не загинь на той бойне проклятой. Мы будем ждать тебя всегда.

— Как дети? С кем они? – ему казалось, что прошла целая вечность, как они расстались, хотя прошли сутки. Он вдыхал запах её волос, такой родной и близкий. Варя прильнула головой к его груди:

— Дети у папаши, мама их досмотрит, пока я здесь. Да и что с ними случится? Они у нас большие и умные. Они желают тебе не щадить врага! Пиши чаще, родной, не пропадай!

Вспомнив эту встречу, Алексей улыбнулся.

— Чему это вы улыбаетесь, – услышал он голос лейтенанта, в котором слышалась обида, – я что-то смешное сказал?

— Извините, товарищ лейтенант, я не над вами смеюсь, я детей своих вспомнил. Вы что-то говорили? Простите, я задумался и не слышал вас.

— А я размышлял, как мы зимовать будем. Голая степь, никакого жилья, а зимой морозы… Из чего строить будем? Да и не успеть к морозам: кирпич, цемент, лес – их нет!

— До сорока градусов доходит – отозвался Буйнов. – Вы заметили, товарищ лейтенант, из чего построены дома в окрестных посёлках, в райцентре, да и в Актюбинске? Из самана. Просто, дёшево, доступно. Лес у нас дорогой, взять его негде. Кирпичные заводы в крупных городах. А для изготовления самана нужны лишь глина, солома и вода. Если сейчас взяться за эту работу, многое можно успеть.

Возвратился Бисимбаев с сурками, притороченными к солдатскому ремню, как у заправского охотника. Лейтенант потрогал тушки, определяя примерный их вес.

— Чем они питаются, что так жир нагуливают? – спросил он у Буйнова.

— Травкой да зерном питаются. А на зиму устраивают в норах склады отборного зерна.

— Понятно. Идём к лагерю, я вижу, старшина уже палатки поставил. – Лейтенант развернулся и, опираясь на палочку, двинулся к лагерю.

В сопровождении спутников он спускался с пологого холма. Пока старшина устраивал лагерь, лейтенант, сверяясь с картой, решил обследовать будущий маршрут следования к месту работы. Выбор спутников оказался случайным. Разница между ними была разительной: сержант – крепыш среднего роста, в форме, которая сидела на нём, как влитая, плотно облегая фигуру. Звёздочка пилотки, словно вросшей в голову, точно над переносицей. Бисимбаев – полная противоположность сержанта. Рост ниже среднего, как говорится «метр с кепкой», форма топорщится, ремень, оттянутый сейчас добычей, обычно болтается, пилотка, натянутая на уши, топорщится, звёздочка смотрит куда-то в сторону.

Даже винтовки на их плечах ведут себя по-разному. У одного висит на плече, плотно прилегая к спине, а у другого болтается и при каждом шаге больно ударяет прикладом по голенищу. Сапоги у Бисимбаева тоже болтаются, будучи на два размера больше, широкие голенища хлябают и при каждом шаге хлопают по худым икрам.

Однако все эти несуразности в своём облике Бисимбаев не улавливает, поскольку они не доставляют ему неудобств и досады. Он, ушедший служить добровольцем, радовался, что служить придётся на родной земле. Дома его ждёт Салтанат с двумя детьми и родители. Замыкая маленькую процессию, Куаныш Бисимбаев с уважением смотрел в спины обоих командиров, гордясь и лейтенантом-фронтовиком и метким сержантом.

Троицу встретил лагерь, где палатки вытянулись в одну линию, флагшток с красным флагом вкопан посредине площадки, грибок с дневальным на левом фланге – всё, как было намечено. Дневальный, увидев лейтенанта, скомандовал «Смирно!». Подошёл старшина Иванченко с докладом:

— Товарищ лейтенант, лагерь разбит, личный состав принимает пищу.

— «Вольно!», оружие в пирамиду – скомандовал он спутникам – и присоединяйтесь к едокам! – Затем, старшине – подстрелили двух сурков, пусть Бисимбаев после обеда ими займётся. Что нового?

— Побывал у нас посыльный из Кемпирсая, к 16 часам вас приглашают на совещание. Просили не опаздывать. – Доложил старшина и, озабоченный обеспечением отряда,  попросил напомнить начальству о насущных проблемах водоснабжения, питания, почты,  телефона и транспорта. Терпеливо дождавшись, пока лейтенант запишет всё в блокнот, спросил: – Обедать будете?

Лейтенант усмехнулся и, увлекая старшину за собой, ответил:

— Пойдёмте к людям, старшина, вместе со всеми пообедаем, негоже от солдат отрываться. Верите, мы на фронте не считались званиями, ели из общего котла. Но уж, когда есть было нечего, то и голодали вместе, сухари на всех поровну делили.

Они прошли мимо шеренги палаток к брезентовому навесу, где стояли в два ряда грубо, но основательно сколоченные столы, заставленные солдатскими котелками из которых, гремя ложками, солдаты ели варево на мясном бульоне. Мясо прилагалось к пшённой каше. Завидев командиров, кашевар Бойченко быстро наполнил два котелка и понёс их к столу.

— Сидайтэ снидать, будь ласка. Милости прошу к нашему шалашу, обед – пальчики оближете…

— А где у вас тут можно руки помыть? Я что-то рукомойников не вижу – обратился лейтенант к повару. Тот не растерялся:

— Не успели повесить. Я сейчас вам солью – Бойченко перешёл на хороший русский язык и проворно побежал к полевой кухне за тёплой водой.

Старшина недовольно морщился оттого, что проглядел непорядок, понадеявшись на Бойченка.

— Чтоб рукомойники висели, и в них постоянно должна быть вода, тебе самому руки нужно часто мыть! – приказал он повару.

— Есть, товарищ старшина, бойко отозвался повар, понимая свою оплошность и сознавая, что легко отделался за неё.

 

2.

Совещание проходило в тесном здании сельского совета. Вёл его худой, часто покашливающий партработник в суконном зелёного цвета френче, с копной кучерявых чёрных волос на голове. Это был второй секретарь обкома партии Задумов. Он довёл до собравшихся важность решения партии и правительства по перебазированию на восток металлургической промышленности, и в связи с этим создания Донского хромитового и Кемпирсайского никелевого рудников, а также завода ферросплавов в Актюбинске.

Докладывал главный инженер никелевого комбината Бреховской, который разъяснил собравшимся суть проблемы и сказал, что не позднее января 1942 года батамшинская руда должна быть в печах комбината. Объём вскрышных работ огромный, и комбинат на первых порах для этой цели выделяет два паровых экскаватора. Кроме того, должно быть развёрнуто большое строительство: нужно строить жильё для рабочих и специалистов, подвести воду, выстроить здание дизельной электростанции, баню, пекарню, магазин и много ещё чего. Не за горами зима. Военная зима… Без помощи района и близлежащих колхозов не обойтись!

Во время этого страстного монолога докладчика никто не прерывал, курили самосад и едкий дым, заполняя тесное помещение, густо валил через открытую дверь. Бреховской подошёл к небольшому окну и на пару минут замер перед видимой из окна панорамой:

— Через некоторое время вон там всё будет по-другому. Изменится ландшафт, появятся карьеры, отвалы вскрышной породы, по железнодорожной ветке будут бегать паровозы, вырастет чудесный посёлок, утопающий в зелени и цветах. – Его негромкий голос увлекал слушателей в светлую сказку, отвлекая их от войны и хозяйственных проблем. – Эта земля, спящая миллионы лет, станет работать на нашу советскую родину, на победу над нашим общим врагом.

Люди, завороженные нарисованной перспективой, загомонили, обсуждая услышанное и высказывая свои мнения и предложения.

Прерывая гомон, негромко, но веско заговорил первый секретарь райкома ВКП (б) Лысенко. Он аккуратно выбрит, только под носом щёточка ворошиловских усов. Как большинство присутствующих на совещании, одет в военную форму без знаков различия. Галифе, хромовые сапоги, широкий командирский ремень с двумя рядами дырочек. Под отложным воротником суконной гимнастёрки подшит белый подворотничок. Гимнастёрка аккуратно заправлена под ремень.

— Товарищи! Районный комитет партии, руководимой нашим мудрым учителем Великим Сталиным, – после этих слов присутствующие дружно зааплодировали – рассмотрел наши возможности по оказанию помощи руднику и считает, что все близлежащие колхозы должны выделить в распоряжение рудоуправления тягло и людей. – На посыпавшиеся с мест вопросы, как будут зачитываться эти поставки, Лысенко уточнил – поставки будут зачитываться дифференцировано, частью в счёт военных поставок, частью сверх них. – Он строго посмотрел на председателей колхозов «Большевик», имени Чапаева, имени Будённого и XVIII партсъезда – наиболее крупных в районе –Захар Якимыч, Семён Демьяныч и Николай Пантелеевич вы ближе всех, поэтому завтра же направить людей и тягло с подводами для перевозки грузов, которые начнут поступать на рудник по железной дороге, остальные подключаются в течении ндели.

Майор из НКВД с места перебил партийного руководителя:

— Из чего строить будем? Когда ещё стройматериалы будут поступать? Мой лейтенант Ершов – майор кивнул на сидящего рядом знакомого нам лейтенанта – предлагает срочно наладить выпуск самана, чтобы к холодам успеть построить хотя бы часть зданий, необходимых нам. Нереально ждать кирпич, откуда бы то ни было, с запада нарастающим потоком идут составы с эвакуированными заводами, им кирпич нужнее. Нам нужно искать возможности на месте.

— Ты прав, Степан Григорьевич, и лейтенант твой молодец, хорошую идею подкинул! Самана нужно много. Необходимо всем на местах посмотреть, наверняка кто-то для себя заготавливал. Весь саман изъять и везти на рудник! Мы на райкоме этот вопрос поднимем, проработаем и поможем вам. – Секретарь посмотрел на Бреховского и на майора.

— Кстати, в ближайшее время прибудет назначенный к вам парторг. Он сейчас в обкоме получает инструктаж – это включился в беседу Задумов.

— Разрешите представить вам директора рудоуправления! – Бреховской указал на соседа – моложавого, не старше сорока лет мужчину. – Товарищ Мартынов Василий Данилович, прошу любить и жаловать! Ему здесь будет труднее всего, так что меньше ругайте его, а вот от помощи ему не отказывайтесь.

Мартынов изложил план первоочередных работ. По мере изложения оказалось, что всё было первоочередным, начинать-то приходилось с нуля.

 

3.

Одним сообщением Мартынов порадовал Ершова. Оказалось, рядом с лагерем находилась законсервированная артезианская скважина с отличной питьевой водой. И уже к вечеру скважину расконсервировали. Воды было много, она была чистой и вкусной. Глядя на то, как солдаты наслаждаются студёной влагой, начальство отошло в сторонку.

— Ну что ж, на первое время строителей посёлка и военных водой мы обеспечили, но это ни в коем случае не снимает требование о строительстве водопровода в самые сжатые сроки. – Так говорил начальник рудоуправления прибывшему вместе с ним геологу Булыгину. – Ты Степан Петрович, пока нет главного инженера, бери в свои руки всю инженерную работу, посмотри документацию и обмозгуй, где нам лучше вскрышу начинать, чем вскрышную породу вывозить из рудника и куда её девать? Заодно и водопровод не забывай!

— Василий Данилович, завтра должен подъехать маркшейдер. Может быть, его сразу же поставить на разбивку посёлка и промзоны. Карьерные работы не завтра начнутся, а строить жильё начнём без раскачки. Так уж лучше сразу по генплану, который нам институт подготовил.

— Верно, Петрович, мыслишь. Договорись с военными, они тебе помогут людьми.

Лейтенанта Ершова долго искать не пришлось, он находился под обеденным навесом и обсуждал со старшиной служебные проблемы. В ответ на просьбу о помощи командир велел старшине собрать личный состав. Булыгин обратился к бойцам:

— Кто имел дело с геодезическими инструментами и знаком с межеванием?

Из строя вышло двое. Рядовой Смирнов, налегая на о, сообщил, что учился в Костромском землеустроительном техникуме, но не закончил его, поскольку в 1940 году призвали на Финскую кампанию. Ефрейтор Сырбу два сезона работал в полевом отряде топографов, который у него в Кодрах вёл картографирование и триангуляционную съёмку местности. Получив от обоих уверенные ответы на вопросы, относящиеся к существу дела, Булыгин сказал Ершову:

— Эти двое мне подходят, завтра — послезавтра я попрошу командировать их ко мне, чтобы провести разбивку посёлка.

Лейтенант пошутил:

На центральной улице не забудьте колышками обозначить место для моего дома, а то не хочется встречать зиму в палатке.

 

Поздно ночью прибыла колонна тентованых автомашин ЗИС-5, до отказа заполненных людьми. Люди устали. Долгая дорога утомила их, но, несмотря на это, конвойная команда не давала расслабиться. При свете автомобильных фар началась долгая возня с построением колонн и сверкой списков прибывших.

Кашевар Бойченко с помощниками стал колдовать у кухни раньше обычного, работы ему явно прибавилось, как минимум втрое, а кухня была одна. На востоке ярко светила Венера и уже начала разгораться утренняя заря.

Лейтенант Ершов вместе со старшиной сосредоточенно принимали новоприбывших, обдумывая как ему лучше управиться с ними. Фамилии их были немецкими, но, несмотря на  это, на поверке они откликались чётко по-русски «я». Да и в разговоре между собой многие вставляли русские слова, особенно там, где немецкий донерветтер плохо помогал. Лейтенант размышлял, откуда сюда попали эти немцы. На военнопленных не похожи, поскольку одеты в форму заключённых. Так бы и недоумевал, если бы конвойные не сказали, что это бывшие наши советские немцы из трудармии. Впрочем, предаваться посторонним размышлениям, не было времени, нужно было решать текущие проблемы.

Уже к обеду из близлежащих селений стали прибывать первые повозки, гружёные саманом. Телеги тащили медлительные волы, запряженные в ярма. Возницами были либо подростки приписного возраста, либо пожилые мужчины. Прибыло даже несколько можар с соломой, чтобы наладить производство самана на месте. Его нужно было много, а тёплое время, за которое сырой саман мог высохнуть на исходе

В тот же день Ершов отрядил часть трудармейцев на выработку самана, другие начали из привезённого стройматериала возводить бараки. В последующие дни на станцию Никельсай стали прибывать вагоны с пиломатериалами, круглым лесом, кирпичом и известняком, что позволило строить жильё для инженерно-технических работников, баню и другие постройки. В том числе здание НКВД.

Для перевозки грузов прибыл косяк лошадей. Это были битюги, которые ещё недавно на фронте перевозили грузы, и по случаю ранений и болезней выбракованных из армии. Но какая-то часть этих животных не понимала русской речи. Не помогали ни мат, ни кнут, пока один из трудармейцев, Иоганн Бэр, распределенный конюхом на конскую базу и плохо говоривший на русском, не заговорил с вороным жеребцом по-немецки. По окрасу жеребец получил имя Раппе и охотно отзывался на него. Жеребец быстро всё понял, и стал выполнять команды. Оказывается, и лошади на войне могут стать военнопленными.

Конюх Бэр, родом из Закавказья, жил и работал в немецкой колонии в Ленкоранском районе Азербайджана. Когда образовался их колхоз имени Сталина, то ему поручили конный двор, зная беззаветную любовь Ганса к лошадям. И здесь, на новом месте сердце закоренелого лошадника оттаивало рядом с животными. Они не позволяли ему страдать о семье, живущей неизвестно где и как. В голове роились самые трагические мысли. От них спасала только работа. При такой нагрузке на лошадей, которой они подвергались ежедневно, только хороший уход мог восстанавливать их силы и оберегать от болезней.

Милый Раппе, – часто обращался Иоганн к жеребцу, любовно оглаживая его скребницей, – если бы у тебя были крылья, ты бы отнёс меня к любимой моей Магде и малышам. Как она живёт на чужбине с нашими детками? Где они обитают, мои родные?

Забегая вперёд, хочу сказать, что начальник конбазы Михаил Кукса похлопотал перед начальником НКВД. Тот навёл справки, и уже в конце 1942 года семья воссоединилась. После долгой переписки Магде с четырьмя детьми разрешили приехать в Кемпирсай. Они поселились в небольшой землянке, которую Иоганн почти легально построил летними ночами рядом с конбазой с напарником Рудольфом Пфайфером. Их работа давала им послабление в режиме, и они его использовали. Две семьи жили потом в этом домишке несколько лет хоть и в тесноте, но не в обиде.

 

Пасынки в изгнании.

 

Часть I. Национальная катастрофа.

Советское многонациональное государство изначально строилось на принципе федера-лизма: некоторые союзные республики имели внутри себя национальные автономии. Большинство их было в РСФСР.

Не во всём многонациональная политика советского руководства была безупречной, но она давала возможность многим нациям осуществлять на деле право культурного развития в рамках своего национального образования. У многих народов, прежде не имевших даже своей письменности, появились национальные школы и, как следствие, своя письменная литература. Вырастали кадры национальной интеллигенции, появились национальные писатели, учёные, композиторы, художники, врачи, работники театральных искусств. Свою роль сыграли уклад народов и удалённость их от центра страны, хотя равноправие всех наций и народов страны было гарантировано Конституцией СССР.

Из некоренных наций автономию получили немцы и евреи.

Наличие государственности явилось фактором консолидации наций и народов, росту национального самосознания. Распад СССР во многом был обусловлен именно этим фактором. Вспомним “парад суверенитетов” 1989-91 гг., когда страна распалась в считанные недели. С прибалтийскими государствами ситуация была ясна. У них был суверенитет, которого они лишились благодаря пакту «Риббентропа — Молотова». И они с удовольствием воспользовались ситуацией, которую сами же спровоцировали. Слабость тогдашнего руководства Советского Союза тоже этому способствовала.

Страны Закавказья только благодаря России выжили и сохранились, не будь этого, турки поступили бы с грузинами, абхазами и аджарцами, как с курдами, а уничтожение армян было бы ещё более масштабным. А Азербайджан полностью вошёл бы в Персию-Иран, без всяких прав на автономию.

Другие союзные республики также должны были бы быть благодарны советскому государству за то, что оно не только дало им государственность, но и развило в них научно — промышленную базу, которой у них никогда не было.

Эстонцы, латыши, литовцы, белорусы, украинцы, молдаване, грузины, армяне, казахи, азербайджанцы, туркмены, узбеки, таджики и киргизы – титульные народы. Они не подвергались геноциду, но, разбегаясь, высказывали претензии, порой справедливые, прежде всего русским.

Но только ли русские творили геноцид? Неужели в целом дружелюбные русские, а не многонациональное руководство страны объявляла целые нации “врагами народа”? Иные народы были выселены из своих родных мест в наказание за пособничество отдельных их представителей фашистам в годы Великой Отечественной войны. Хотя представители многих наций славной семьи советских народов достойно сражались против общего врага, часть их подверглись репрессиям.

 

Рассмотрим, что этому предшествовало.

Сломав хребет фашистскому вермахту под Сталинградом и Курском, Красная Армия громя гитлеровцев начала победоносное наступление на запад. Люди освобождённых территорий воспрянули духом. Но не всем была уготовлена радость победы. Иным были суждены расставание с родными местами и могилами предков. Многие армяне, балкарцы, болгары, греки, ингуши,  калмыки, карачаевцы, крымские татары, курды, латыши, литовцы, поляки, немцы, турки — месхетинцы, финны, хемшилы, чеченцы, эстонцы и другие оказались в лагерях-поселениях далеко от родины. Лишённые политических и гражданских прав эти народы оказались в Сибири, на Алтае, в Средней Азии и Казахстане.

Как известно, в плену у гитлеровцев побывало около 8 миллионов советских воинов. Из этого числа пленных гитлеровцы не смогли создать даже полной армии власовцев. А те, кого завербовали в Русскую освободительную армию – РОА, при первой же возможности бежали из неё к партизанам или к своим за линию фронта. Мало кто хотел воевать против своей Родины, а участие в РОА было лишь способом выжить, выйти из фашистских концлагерей живыми, а не умереть голодной смертью. В РОА существовал мусульманский полк. Там были узбеки и волжские татары, туркмены и башкиры, таджики и киргизы. Этот полк не сумел проявить себя на Восточном фронте. Фашисты не дошли до территорий этих пособников гитлеровцев, и их соплеменников никуда не выселяли. Зато народам Кавказа и крымским татарам не повезло. Их расселили далеко от родины.

Так появились народы – пасынки. Пасынки в изгнании.

 

Часть II. Немцы в России.

 

1. Исторический очерк.

28 августа 1941 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была ликвидирована АССР Немцев Поволжья.

Немцы, т.е. немые люди, не знающие языка коренных славянских народов – понятие древнее. Практика приглашения немцев на русскую службу была ещё в XIV – XV веках. Со времён Михаила Фёдоровича и его сына Алексея Михайловича Романовых приглашали выходцев из государств Западной Европы на военную (рейтарскую) службу. С течением времени рейтары, объединённые в «полки нового строя», стали альтернативой стрельцам, а при Петре I и вовсе стали основой регулярной армии.

Шотландцы, шведы, французы, англосаксы, голландцы, бельгийцы, германцы из многочисленных германских государств оставались на русской службе, получали российское дворянство, русифицировались и их потомков мы давно уже воспринимаем, как истинно русских: М. Ю. Лермонтов – потомок шотландца Георга Лермонта, датчанин В. И. Даль, голландцы Лефорт и Беринг, немцы Фонвизин, Беллинсгаузен, Кюхельбекер, О. Ю. Шмидт, Карл Брюллов  – список этот можно продолжить бесконечно – сделали для России столько, что мы считаем их истинно русскими людьми.

Ещё в 70-х годах XVIII века по высочайшему повелению императрицы Екатерины II, бывшей принцессы Ангальдт-Цербтской, в Россию хлынул поток переселенцев из бывшей “Священной Римской империи германской нации”, распавшейся на многочисленные королевства, герцогства, графства и баронства. Разорённые длительной войной жители Рура и Лотарингии, Баварии и Саксонии, Пруссии и Померании осуществили, благодаря российской правительницы извечную мечту немцев «Drang nach Osten» — завоевание России мирным путём.

Свободных земель в России в то время было предостаточно: Новороссия, Поволжье, Кавказ. Для их колонизации требовались люди. Многочисленные немецкие фольварки с течением времени преобразили необжитые, маловодные и безлюдные районы Саратовской, Херсонской, Николаевской и др. губерний. Трудолюбивые и скрупулёзные немецкие колонисты занимались в основном земледелием, виноградарством и разными ремёслами. Используя природную хватку и трудолюбие, а также наёмный труд батраков, многие разбогатели, другие искали себе должностей управляющих у фабрикантов и помещиков, распространяя навыки культурного ведения производства, т.е. активнейшим образом строили капитализм в России. Для наглядности вспомним деятельного Штольца из романа И.А. Гончарова “Обломов”.

Немцы в России изначально селились по признакам землячеств, а также по принципам веры, поэтому на новой родине они оставались верными культурным и религиозным традициям  своих земель. Они учили детей в национальных школах, развивали на новых землях театры, песенное и музыкальное искусство, характерное для прежней родины. В обиходе сохранялись наряды 18 века, в которые обряжались тогдашние Гретхен и Гансы.

Процесс создания единых традиций и единого языка российских немцев был невозможен из-за разобщённости религиозных конфессий. А было их великое множество: католики, лютеране, кальвинисты, менониты, протестанты и баптисты многих направлений.

Кстати, именно через немцев баптизм получил широкое распространение в русской среде, найдя здесь благоприятную почву и даже развиваясь по новым направлениям: хлысты, молокане, пятидесятники, иеговисты седьмого дня и так далее, и тому подобное – всех не перечислить.

Но не у всех немцев всё было идеально. Получив в России возможность, жить и богатеть, не все немцы достигли благополучия и богатства. Именно поэтому многие бедняки из среды немцев уверенно поддерживали Советскую власть и выступили на стороне большевиков. Но в целом бюргерство играло роль сторонних наблюдателей, мол, своих проблем хватает.

Таким образом, к моменту создания советской власти в России мы видим немецкое общество раздробленным по имущественному положению, по сословиям, по роду занятия, по месту компактного проживания, по конфессиям.

Наиболее консервативными были немцы, находящиеся на военной службе, и бюргеры. Одни по присяге, другие, цепляясь за имущество в своих хуторах и фольварках. Тем и другим в большевистской России не было видно ничего утешительного. Многие из них, беспокоясь за благополучие своих семей, эмигрировали на историческую родину ещё в двадцатых годах XX столетия.

 

2. Немецкая автономия.

Немцы в Советской России были, наряду с другими, равноправным народом. В 1920 году была создана автономия немцев – Трудовая Коммуна немцев Поволжья со столицей в городе Марксштадт (бывшем Баронске или Екатериненштадте, переименованного с 1941 г. в город Маркс). Коммуна имела интересное деление. Не уезды и не районы, как везде по стране, а кантоны как в Швейцарии.

Нелегко проходила здесь коллективизация. Привыкшим фермерствовать немцам предлагалось объединиться в колхозы. Но и здесь помогла внутренняя дисциплина. Немцы, объединившись в колхозы, довольно быстро сумели доказать, что трудолюбие и умение подчиниться внешним обстоятельствам, способны дать хорошие результаты. Немецкие колхозы являли пример благополучия и высокой эффективности, особенно в свете ещё недавнего голодомора в Поволжье.

В 1936 году по новой (сталинской) Конституции СССР, Трудовая Коммуна немцев Поволжья была переименована в АССР немцев Поволжья со столицей в городе Энгельс (г. Покровск в 1914–31 гг.). В автономии существовали национальный театр, национальные школы, училища, техникумы и институты, которые притягивали немецкую молодёжь из других регионов Советского Союза.

Ведь большое число немцев продолжало компактно жить на Украине, в Закавказье, Ленинградской и других областях РСФСР. До этого лишь в Одессе, при Одесском университете существовало отделение, где преподавание по всем предметам велось на немецком языке. Во всех остальных случаях это были либо школы с углублённым изучением немецкого языка, либо домашнее обучение, как в старое время, либо факультеты иностранных языков при пединститутах и в университетах, где преподавание немецкого языка было обязательным.

Немцы жили в едином ритме со всей страной, строили развитой социализм, участвовали в культурном и научном процессе, служили в армии и на флоте, многие были комсомольцами и коммунистами по убеждению. С болью они воспринимали приход Гитлера к власти, готовы были защищать Советскую родину от угрозы фашизма, становясь кадровыми разведчиками, как Рихард Зорге и другие.

При этом они не знали, какая судьба была у немцев-коминтерновцев, бежавших в Советский Союз из Рейха после захвата власти фашистами. Надеясь продолжить борьбу с фашизмом здесь, они просчитались. Их порывы были не нужны советскому руководству в период «чисток» в собственной стране. После подписания Риббентропом и Молотовым в 1939 году «Пакта о ненападении», а затем совместного парада красноармейцев и войск вермахта в Бресте по случаю раздела Польши, цинизм сталинского руководства выразился в предательстве соратников, стал более рельефным и отвратительным. Наши коммунисты, кичившиеся интернационализмом, согласно статьям этого позорного договора начали выдворять из страны в Германию тысячи честных немцев-коммунистов и передавать их в руки гестапо, на погибель от пуль и в газовых камерах.

Таким образом, то, что было сделано с собственными советскими немцами руками бериевской машины принуждения, стало лишь следствием этого цинизма.

 

3. Ликвидация «пятой колонны».

Выражение «пятая колонна» родилось в Испании. Как известно, генерал Франко наступал на Мадрид четырьмя колоннами. Пятой колонной называли тех, кто, находясь в среде революционеров, поддерживал Франко, кто вредил делу революции всеми доступными им способами: диверсиями, саботажем, убийством из-за угла, предательством дела революции. Потенциальный, но скрытый враг, опаснее врага явного. Так выражение «пятая колонна» стало синонимом скрытой угрозы государственности.

С началом Великой Отечественной войны тысячи советских немцев с оружием в руках вели борьбу с гитлеровцами. Предателей и перебежчиков среди них было не больше, чем среди представителей других наций. Тем более, что при пленении им грозили те же ужасы фашистских концлагерей, что и другим советским военнопленным. Ведь среди немцев были и командиры, и политработники, и простые коммунисты, и комсомольцы. Да и воевали они ничуть не хуже других.

Однако в среде Верховного Главнокомандования и в Ставке появились мысли, что в случае приближения немецко-фашистских войск к местам компактного проживания советских немцев, которых гитлеровская администрация именовала фольксдойчами, они получат приток живой силы в вермахт. Да и вообще, успехи гитлеровцев могут породить в среде советских немцев «пятую колонну».

Следует упредить эти события! Поэтому АССР немцев Поволжья была столь стремительно ликвидирована. Решено было всех немцев из мест компактного проживания переселить вглубь страны, а чтобы военнослужащие немцы за это не стали стрелять в спины по своим, то их немедленно отозвать из армии и с флота, из войск НКВД.

Несколько тысяч немцев было отозвано с передовой, с поля боя, словно и без того было мало потерь. Командиры и бойцы, коммунисты и комсомольцы сразу же были уравнены в правах – они стали бесправными, беспартийными трудармейцами.

С Украины, Закавказья и отовсюду, куда ещё не дошли гитлеровцы, немецкие семьи срочно вывозились вглубь страны: в Казахстан, Среднюю Азию, Сибирь. Зачастую не на чем было эвакуировать раненых и материальные ценности, поскольку для них не хватало вагонов и паровозов, а составы с невинными немцами катили на восток. Их вывозили под грохот боёв, и люди недоумевали, отчего такая оперативность и целеустремлённость для их спасения, когда другие остаются. Это не моя выдумка, это рассказы тех, кто попал под переселение.

В Поволжье машины с энкавэдэшниками в сопровождении собак въезжали в сёла, оцепляли их, и семьям давался час времени, чтобы собрать самое ценное и необходимое. Колонны машин с несчастными переселенцами отбывали на сортировочные пункты, а ещё через час-другой освободившееся жильё занимали беженцы с западных районов страны, находя для себя в нём всё необходимое, порой даже свежеприготовленную еду, которую уехавшие не успевали съесть. Это было!

На сортировочных пунктах семьи рассортировывали по особому, извращённому принципу. Стариков, женщин с малолетними детьми, подростков, инвалидов и прочих нетрудоспособных разделяли друг от друга так, что они долгие годы потом разыскивали членов своих семей. Они страдали, попадая в разные районы страны и не получая нужной поддержки близких людей. Многие без этого погибали, не имея тёплого белья и одежды, не получая необходимой медицинской помощи. Кому были выгодны такие издевательства над беззащитными людьми? Во имя чего они страдали? Только ли из-за тупоумия высоких партийных чиновников, да мракобесия Гитлера?

Мужчин призывного возраста и трудоспособных, независимо от их квалификации, прежних должностей и заслуг определяли в Трудовую армию.

Юные парни и девушки попавшие в районы Сибири в невыносимые условия жизни туземцев без знания местных языков вынуждено становились рыбаками, речниками, оленеводами, кочевниками. Без тёплой одежды, без привычной еды, без медицинской помощи многие просто вымерли. А уж, кто выжил и остался жить, надолго выработали в себе умение выкарабкиваться из любых самых трудных ситуаций.

Воспоминания Владимира Николаевича Верховского (1874 – 1943)

12 Фев 16

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

В.Н.Верховской. Воспоминания. Печатает Е.К,Верховская, внучка В.Н.Верховского.

Стр.13
……Иван Иванович (поляк из ссыльных, управляющий “пан Гензивилло”) повесил возле стола объявление, гласившее, что за обедом ругаться матерными словами нельзя. Случалось, что после нашего легкого завтрака я “полдничал” в людской, потом свой обед и, набегавшись, нагуливал достаточный аппетит еще на людской ужин.
В людской нам нравился совсем особый, не похожий на наш, уклад жизни, и другой круг интересов; своеобразные разговоры. Рабочую среду мы воспринимали совсем не идейно, исходя из отвлеченных воззрений, а просто и индивидуально, как людей и в гостиной. Были рабочие, которых любили, а других и боялись.
С увлечением смотрел я всегда на всякое мастерство. Топор и пила с ранних лет были интереснее всяких игрушек. Какой-нибудь особенный “Семеновский” (мастера гор. Семенова Нижегородской губ. Ивана Строинского, клеймо “ИС”) топор, непременно большой, а не “ детский”, который руки еще едва поднимали, с топоришем из “рубцеватой березы” стал неизменным предметом желаний, пожалуй, и до сих пор.
И рабочие, спасибо, относились к нам хорошо. И тоже не по каким-то соображениям подхалимства к господскому сыну, а по простому непредвзятому чувству, какое у каждого складывалось само собой. Бывало ведь, что и ругали немножко, но по серьезному, когда мы неладно что-нибудь делали, мешали работать.
Нам никогда и в голову не приходило, что люди сделаны из разного “теста”, что бывает “черная” и “голубая” кровь. К отцу по вечерам, когда он возвращался со службы, приходила постоянно масса крестьян – лесных выработчиков, и мы видели, как он всегда относился к ним: ровно и просто, никогда не повышая голоса. Мать тоже, занимаясь с нами, всегда объясняла, что бывают богатые и бедные, образованные и необразованные люди, но что все эти люди равны.
Про свое дворянство мы не имели никакого понятия. И мать никогда не запрещала нам общаться с народом, ходить на людскую и всегда поощряла даже всякий физический труд, сближавший нас, прежде всего, с кухней, людской, а затем и просто с народом. И я по-честному могу сказать родителям, бережно отдалявшим своих детей от “улицы”, что мы – дети не вынесли от этого общения чего-нибудь скверного. Правда, иногда раздавалась в ушах наших непечатное слово, но и то не так часто, да мы как-то точно и не слышали это. Да из русской песни крепкое слово не выкинешь все равно. И гораздо чаще, например, оно шло из уст горячки-поляка Ивана Ивановича пана Гендзивилло, нашего управляющего, впрочем только маленьким сельским хозяйством.
По-настоящему его имя было Мартин Войцехович, но опыт ему показал, что русскому мужику произнести это трудно. И когда из польского благозвучного имени в интерпретации Ветлужских мужиков стало выходить нечто неприличное, он махнул рукой и объявил: “Абач, зовить меня Иван Иванович”, и все пошло как по маслу.
Если рабочие плохо восприняли польские звуки, то Иван Иванович великолепно усвоил отборную русскую ругань. Однако рабочие видели в нем горячего, но доброго человека, а “брань на вороту не виснет”, и все воспринималось обоюдно как должное.
стр.14.
Оторванный от родины и семьи добрый поляк искренно уважал и любил мать и отца, а нас, выросших на его глазах, считал как своих. “У меня в Ветлуге два ангела, – повторял И.И., — Николай Владимирович и Самуил Федорович” (Стюсси, швейцарец, Ветлужский помещик и лесопромышленник).
Из тогдашних рабочих я запомнил….. Петра или, как его называли, Петрована, жившего с сыном – моим сверстником Егоркой, с которым мы, конечно, дружили, а когда Петрован ушел на Унжу и там, как говорят, умер, Егорка стал жить у нас в доме; сначала без всяких занятий, а затем превратился в мальчика для домашних услуг и наконец, уже в Казани, обнаружил кулинарный талант. К ученью он не был способен, иначе, конечно, его бы учили. Впрочем, припоминаю, что еще был рабочий Егор и высокий старик Константин, а по местному “Коскентин”. Каждый из рабочих выбирал себе лошадь на рабочей конюшне в малой половине скотного двора, считал ее своей и отнюдь никому не давал. “Ты опять намеднись запряг моего Рышка, ковда я в город ходил?” — Ак што! Ты лонись (т.е. в прошлом году) не однова Самодурова запрягал, да я не стревал, а осенесь в другоряд Егорова Пегашка угнал и т.д.”
На рабочей кухне непременным членом была еще скотница. А с весны на огородные работы, в сенокос и жнитво(так у В.Н.) приходили бабы из соседней Морозихи или Глущихи, редко — Заганихи, а мужики — больше по осеням на расчистку покосов, на огородку или земляные работы. Впрочем, последние составляли своего рода специализацию — деревень Токарихи и Мокруши (Варнавинского уезда) и нашей Микрихи и ходили на работы иногда далеко.
Бабе платили 20 коп. в день, мужику 40 коп., а в сенокос до 1рубля. Изредка делалась “помочь”, и мужики шли охотно, так как пища и “угощение” были приличные.
Другой мир — господская кухня, считавшая себя неизмеримо выше рабочей. Штат был по-тогдашнему небольшой: горничная, нянька или кормилица — смотря по надобности, повар или кухарка и кучер.
Первое и самое близкое отношение у малыша было разумеется к няньке. Екатерина Дмитриевна Гусева, для меня “няня”, а для остальных просто Катерина или “Митревна”, личность в своем роде незаурядная. Низкого роста с несколько крупной головой и мелкими чертами лица, она не представляла по внешности ничего особенного. Но помоложе, говорят, была недурна собой; так что у нее даже был роман с красавцем и щеголем кучером Захаром, которого все, даже посторонние звали не иначе, как Захар Петрович. А затем он спился, спустился до местных подонков человечества и пропал, оставив Катерине горе на всю жизнь — двух младенцев Наташу и Лизу.
Отец и мать мои, конечно, не гнали ее, но ей только и дела было, как таскать своих детей с горшка на горшок. Но работать она успевала не меньше других. Митревна всю жизнь свою прожила у нас, по временам уходя куда-то, когда наша семья стала по зимам уезжать из Ветлуги. По зимам, как я узнал впоследствии, Митревна сильно нуждалась до того, что собирала по базару клочки сена корове, а Лиза подростком таскала для заработка тяжелые ведра в глинистую обледенелую гору, так что задержалось ее физическое развитие.
Тяжело и стыдно вспомнить все это теперь, когда с годами научишься понимать чужое горе и ценить незаметных людей и, кажется, дорого дал, чтобы была возможность переделать минувшее. Митревна же , скромная и в нужде самолюбивая, не произнесла слова жалобы и даже простой просьбы. Вообще Митревна была не открытого нрава и ни с кем не сближалась, но в обиде кроме своего Захара Петровича, ни от кого из “людей” не была, а от нашей семьи тем более. Мир твоему праху, честный и скромный труженик, много и много молча вынесший на своем веку. Умерла Митревна в возрасте уже лет за 50, еще до революции, на могилке ее на Ветлужском кладбище я положил чугунную плиту и крест с надписью.
Следующей, а по времени, собственно, первый кухонный персонаж была Марья Яковлевна Шипова, еще прежняя крепостная деда по деревне Афонихе, в общежитии, конечно, попросту Марья. Я помню ее уже немолодой женщиной, брюнеткой лет 50-ти, среднего роста слегка полной и, случалось, с цигаркой во рту, что, по тому времени, среди женщин не полагалось. Но дыму она не любила; бывало, свернет свой “крючок” или “собачью ножку”, набьет махрой и присядет на корточки возле плиты. чтобы дым вытягивало.
В комнаты она мало входила и больше занималась стряпней, держалась самостоятельно и была склонна к юмору. Помню. как всех рассмешила на крещеньи кого-то в соборе. На вопрос дьячка, как ее записать — она была крестной матерью — торжественно заявила: “Неужели не знаете? — Марья Яковлевна Шипова с Афонихи!”. Это уже был последний “могикан” бывших дворовых людей.
Другие люди: кучера, горничные, повара (повар Геннадий) от самого раннего детства мне не запомнились, а которые больше жили — появились поздней, и о них речь впереди.
Особенный интерес для детей всегда представляла конюшня и дружба с кучером. Из лошадей разъездных смутно помню горячую небольшую пристяжку башкирской породы; звали ее Обвинкой, вероятно по реке Обве. Каждую весну она до крови раскусывала себе грудь; говорили, что по степной привычке.
Ее любимое занятье – купанье – очень осложнялось тем, что наш правый берег очень глубок, и купаться могли мы только в маленьком детском отделении купальной. Но нас тянуло на ту сторону, где обширная ровная отмель и приятный желтый горячий песок, в котором валялись, грелись и снова кувыркались и плескались на мелкой воде. Но за реку можно было попасть только на лодке — значит со старшими.
Любили за реку ходить и за грибами. За полосой заливных лугов было озерко Карасково и от него вниз еще (ложбины), а за ними уже лесок. Особенно много было хороших белых грибов в дубняке за Карасковым. После из преувеличенного практицизма это место испортили, дубняк вырубили, уютное обрамленное зеленью озерко, где всегда были дикие утки , оголилось и выглядит лужей, а покоса доброго не получилось.
Но высшим украшением и оживлением пейзажа всегда есть и будет сама река Ветлуга, широкой, плавно извилистой серебряной лентой сверкающая среди изумрудной просторной поймы, обрамленной рамкой лесов, уходящих в сине-фиолетовую даль с разбросанными по ней темными островками хвойного леса и голубой гладью озер.
Мимо у подножья Ивановского идущие с веселым торопливым боем колес пароходы, а весною бесчисленные плоты, крупные как белые лебеди красавицы беляны, свеже-осмоленные крепкие баржи как-то не портят натуральной красоты пейзажа, а наоборот, оживляют, одухотворяют его, внося ту контрастность. без которой нет ни добра, ни зла, ни уродства, ни красоты.
Среди лета, точнее, к Петрову дню, Ветлуга мелеет, судоходство и пароходство прекращается до осеннего паводка, но я еще помню, как об эту пору шли мелкие паузки, полулодки, барженки бурлацкою силой — старинною бечевой.
Каким бесконечным простором веяло на детские души родное Ивановское. Как посмотришь на жизнь даже богатых — конечно до революции — семейств с их роскошно обставленными квартирами, а летом — подгородною дачей и даже курортом — каким жалким, неинтересным все это кажется в сравненье с простором простой деревенской усадьбы. Какие палаццо создали такую бессмертную поэзию и красоту как скромное Багрово. Простор природы расширяет душу , и она вмещает в себя этот мир и обогащается на всю жизнь. Вот почему, по моему крайнему мнению, даже и в социалистическом обществе нет нужды запирать всех под NN в казармы, а, наоборот, дать возможность каждому иметь на земле хоть небольшой свой угол, где бы человек родился и умер. Англичанин говорит: “Мой дом — моя крепость”. А где меньше ломаны люди?
За пределы этого “нашего мира” мы выезжали нечасто. Главным образом, за 3 версты в город Ветлугу, где нас — малышей нежно любили, ласкали и баловали бездетные дядя Данюша и тетя Нина Вербицкие. Позднее уже мы изредка бывали у Кишкиных и Врублевских, где были дети, и один раз, помню, были у Рузских, где один из сыновей Павла Виттовича держал меня на коленках и показывал, хлопая в ладоши, будто там стопочки денег. Мне было, вероятно, около 3-х лет.
Я уже говорил, что примерно в ту пору смутно рисуется образ высокого человека в лесной форме в дверях нашей залы у коридора. Так как позднее дядя Ваня уже не входил в нашу жизнь, то посвятим ему последние и единственные воспоминания. Я говорил также, что в синеве горизонта заветлужских лесов в ясную погоду маячило пятнышко Холкинской церкви. Там в селе был центр Новоуспенского лесничества — огромнейшей палестины (хребта) нерубленных почти казенных лесов.
Лесопромышленность еще была неразвита. Но как в басне “хозяева еще в него не забрались, а уж сверчки давно в нем завелись.” Лесное ведомство, даже Министерство Государственных Имуществ возглавлял тогда или перед тем какой-то поляк и наводнил все ведомство своими соплеменниками, которые на Россию смотрели как на объект для самой беззастенчивой эксплоатации.
Как-то дядя Ваня приехал в Ивановское сам не свой и рассказал, что у него только что был лесной ревизор из Костромы. Непорядков, по-видимому, не обнаружил, но перед отъездом недвусмысленно потребовал взятки, как чего-то узаконенного обычаем, без чего ему даже в Губернию неудобно явиться. Очевидно, “система” эта выходила далеко вверх по служебной лестнице. Дядя не дал, да конечно и не из чего было давать идеально честному и скромно оплачиваемому чиновнику. Не знаю, чем это все кончилось, но только дядя Ваня скоро сошел с ума, а покинул лесничество и женился, по-видимому, еще до того.
Дядя Ваня был охотник, ходил на “черного“ зверя со знаменитым впоследствии могучим и бесстрашным медвежатником Николаем Волковым с починка Тюриков. Мать рассказывала, что как-то приехала в Холкино и вошла в дядину кухню. Смотрит, а вокруг нее два порядочные уже медведя, а людей никого нет. Минуты были не из приятных…
Этим можно и закончить рассказ о младенческом детстве и перейти к:

ВТОРОЙ ПЕРИОД — БОЛЕЕ ЯСНОЕ ДЕТСТВО.
То, что от раннего детства сохранилось как смутное воспоминание — в следующем периоде является уже сознательным восприятием, поднимаясь по временам до критического наблюдения. Все рассуждения по поводу только что переданных событий раннего детства являются, таким образом, последующим уже их освещением — иначе и быть не могло.
Приступая к рассказу о нашей тогдашней жизни — жизни помещика средней руки северного захолустья лесной полосы, невольно как-то боишься запутаться в исходных пунктах оценки.
1-я точка зрения ребенка — чем ему казалось все окружающее;
2-я точка зрения — взрослого человека на те же события , и, наконец,
3-я точка зрения — старого человека. прошедшего через два десятилетия пореволюционной эпохи. Трудно здесь выдержать стиль, и приходится предупредить об этом читателя, а автору не забывать: “ Былое в сердце воскреси и в нем сокрытого глубоко ты духа жизни вопроси.”
Так, например, при взгляде на внешнюю сторону жизни все три оценки расходятся: — нам, детям, видевшим кроме своего, еще несколько домов знакомых в Ветлуге, барский старый дом усадьбы Ивановское казался просторней и лучше, за исключением разве дома в усадьбе “Беляевке” (бывшая Никандра Николаевича Беляева, а в моем детстве уже швейцарского гражданина Федора Самойловича Стюсси).
С точки зрения взрослого, скажем, из обычной интеллигентной среды больших городов при среднем достатке, наш, например, “парадный” зал с его желтыми венскими стульями, чугунной 3-хламповой люстрой, скромными ореховыми простеночными зеркалами и угловым диваном — показался бы, во всяком случае, крайне скромным. Только хороший Беккеровский рояль да отсутствие бьющей на эффект претенциозности спасало от впечатления “мещанства”.
С современной же пореволюционной оценки прежде всего обратил бы внимание простор нижних комнат — залы и гостиной, занимавших почти 1\2 дома, и наличие предметов если не роскоши, то и не минимума обиходных потребностей, которые относятся хотя и к скромному, но все же комфорту.
В общем, жили, как говорилось, не хуже других; а в деревенском просторе и другом кое в чем, пожалуй, и лучше. Я беру для сравнения, конечно, Ветлугу. Но только многострадальная спина отца знала, чего это стоило. Старинного деревенского культа еды, “открытого стола” с закармливанием всякого встречного и поперечного, тем меньше попоек, у нас в доме не было никогда. Мы как то и по натуре не были никто падки на это, но все подавалось достаточно и, благодаря матери, с большим вкусом, и гости не уезжали голодные, что и вообще было тогда в редкость даже в среднем доме в деревне.
Я не помню, к сожалению, цен на продукты. Но еще в начале ХХ столетия яйца были 10 копеек десяток, мясо ……., масло 30 коп. за фунт, мука ржаная…….пуд, рябчики до зимы, когда их еще нельзя направить в Москву, 20 коп. за пару, а зимой до 60-80 коп, заяц ободранный тоже 20-30 коп. Тарелка земляники с верхом 10-15 коп. Дрова березовые с привозом в город 6 руб. за куб. сажень. А за 20-30 лет раньше то же самое вероятно было в 1 1\2 раза дешевле. Отец всю жизнь брал с крестьян за покосы нарубленных ими самими в его пригородных лесных дачах дров по 90 коп за куб. сажень(это, значит, за 10 куб. метров, да еще и обмер-то был глазомерный без всяких придирок).
Обувь, одежда были очень недороги, крестьяне еще на 1\2 ходили в лаптях и только по воскресеньям в город к обедне надевали смазные (т.е.дегтем) сапоги, а молодые бабы, девицы — такие же башмаки, причем, до города шли босиком, неся обувь в руках, а перед городом обувались; потом разувались, выходя из него, причем, из башмаков иногда торчали бумажки купленных в городе конфет..
Сапоги стоили “добрые” 4-5 рублей. Ситцев почти еще не носили, только кто побогаче, да молодежь, а ткали на кроснах (ткацких станках) холсты и “пестрорядь” по узорам иногда скопированным счетом ниток в сарпинках.(?).
Верхняя одежда летом и осенью — п о н и т о к из грубой домашней шерсти или поддевка из простого сукна рубля в 3 за аршин, полушубок и на него в большие морозы тулуп (шуба) из “нагольных”, т.е. непокрытых сукном своих же овчин. — Это простонародье. А нам — детям, конечно, уже шили все городское, фабричное, но простое и разве для праздника или в гости одевали канаусовую цветную рубашку да бархатные штанишки.
Штиблет тогда не было, а шили короткие подбрючные сапоги из опойка, а взрослым и из ”гамбургского” товара, которые блестели от ваксы как зеркало; а детям — сапожки сверху штанишек с отворотцами из красного или желтого сафьяна. Несмотря на то, что это удовольствие стоило рубля 3 — каждый раз обсуждалось, как сделать выгодней и прочнее, какого сапожника позвать снимать мерку, убеждали его сделать на совесть.
Взрослые в городах шили еще кожаные калоши с толстыми задниками, которые, отставая при каждом шаге от каблука сапог, хлопали по тротуару как кастаньеты. Зимой народ носил валенки из шерсти своих же овец, а городские чиновники — валяные калоши.
Дети и взрослые в деревне одевались , конечно, в валенки просто. Валенки стоили рубля 2-3 и даже дешевле. Зимой одевали нам потеплей рубашечки, иногда куртку и шили барашковые полушубочки, крытые черным сукном; конечно, валенки, рукавички, шапка да вязаный матерью шарф — вот и будничный и парадный наряд.
Несмотря на простоту жизни, на не понятную теперь дешевизну и доступность на все вкусы и средства всего необходимого для жизни — жилища, пищи, одежды и удовольствий — все-таки с семьей из 8 человек отцу было трудно. От своего отца. Владимира Ивановича он унаследовал собственно не Ивановское, а Княжево — усадьбу у Поповой горы на правом берегу Унжи 15 верст выше Макарьева, а Ивановское досталось младшему брату Владимиру Владимировичу. Но так как тот не хотел жить в провинции, то отец продал Княжево и на вырученные деньги купил у брата Ивановское.
Во всех этих родовых владениях числилось: по усадьбе Ивановское 477 десятин, по деревне Амбарихе (уже за выделом крестьян) 576,5 десятин, по пустоши Углу 86 дес.( под деревней Морозихой небольшие покосцы Чакмаки и за рекой лесной участок Овинишны, очевидно, в счету десятин по ус. Ивановское). Всего 1139 десятин. Не помню, что это за пустошь “Углу”, и не она ли есть участок за дер. Афонихой по тракту на Варнавин и Макарьев, который мы звали Антошихой, с бывшим паточным и закрытым отцом винокуренным заводом?
Запашки десятин до 40 при 3хпольи и наемном труде дохода не приносили, лесное дело еще не было начато, и первым ресурсом для жизни были несомненно выкупные платежи, которые не могли быть велики.
Поэтому года через 2 после женитьбы отец начал свой скромный всежизненный труд (с 1866 года – по выделу крестьян из крепостной зависимости, а с 1869 по 1889 год — мировым судьей; из этого времени с 1884 г. избирался Земским собранием (как и вообще весь институт Мировых судей) почетным мировым судьей, последними — Председателем суда.
Но скромного жалованья судьи семье не хватало, и по инициативе матери и примеру почти всех живущих в уезде владельцев отец начал лесное дело, то есть выработку и сплав большей частью 6-7ми саженного бревна в однорядных плотах размерами около 50 куб. сажен на лесную ярмарку под Козмодемьянском на Волге.
Первая выработка, говорят. была из Амбаровской дачи на р.Ну….у(стр20) и далее водой в р. Вол и Ветлугу. Это простое и довольно верное дело, дожившее до революции, производилось двояко: или работали “на цену”, т.е. по сдельщине заготовки и сплава, а чаще из казенных дач “исполицей”, где выработчик был участником в деле, получая 1\2 выручки, что называлось “чистой исполицей”, или, при дальности возки и сплава или плохом лесе, получая сверх 1\2 “свершенку” столько-то дерев, или, наконец, при добром лесе и малой возке, свершенку брал уже предприниматель.
Испольная работа, где крестьянин заинтересован, была много лучше в обделке, свивке и сплаве, и плот выигрывал в цене. Кроме того, испольщичали более справные мужики и брали авансов до продажи немного. Они старались держаться одного хозяина, да и хозяева дорожили хорошим испольщиком. Так как отец вел дела в высшей степени аккуратно и честно, а с крестьянами держался просто и вежливо, то вскоре это стало известно по деревням, и около отца образовался круг многолетних хороших рабочих, дело пошло хорошо, и семье стало полегче.
Но на Волгу шел лес “строевой”, а понятие это в те времена стояло много выше нынешнего, и лесу в своих дачах вскоре не стало, и пришлось искать на стороне. Первая покупка, по рассказу отца, была по 3 рубля за десятину строевого леса с землей где-то, кажется, за селом Белышевым, как будто при деревне Сосновке. И это были обычные цены. Зато и продавался лес дешево. Цен я не знаю, но уже спустя лет 40—в 1902 году я поставлял еловое бревно 13 1\4 …?от 6 и в среднем на 7 вершков диам. в вершине по 5 руб. франко Волга — Царицын со строгой браковкой, а брак — за 1\2 цены.
А в те времена бревно это (ровно 1 куб. метр) было, наверное, не дороже рубля, из которого около 1\2 шло на заготовку и сплав, да еще минус ПОПЕН,(?) налоги, % на капитал и административн. расход.
С расширением дела отец, по примеру большинства, стал покупать с публичных торгов делянки казенного леса. Процедура также была не сложна, но требовала хороших , опытных и честных смотроков леса и точной оценки на корне. С лета еще небольшие хозяева и приказчики шли на осмотры эти в леса. Но и здесь самым надежным являлся хороший испольщик. Честен и усерден он был уже как заинтересованный в этом, и трудов не жалел, а потом вместе с хозяином составлялись оценки, так как малограмотный испольщик не всегда мог правильно подсчитать. Затем в городе или селе назначалось “торговое присутствие”, куда в назначенный срок съезжались лесопромышленники.
Далее лист 21.
Торжественно открывалось “Присутствие” из лесничего и еще 2—3 лиц. прочитывались условия заготовки, сплава и самых торгов и расчетов с казною, и желающие торговаться вносили залог (примерно 10% ), который, заторговав, иногда дополняли и возобновляли для дальнейших торгов).
Председательствующий по порядку оглашал предлагаемые на торгах делянки, лесосеки, урочища или гари и буреломы, называя сумму оценки, и на нее шли “наддачи”. ”Единица” оставалась за давшим высшую цену. Все это было бы ясно и просто, если бы не каверзные “пакеты”.
Дело в том, что до начала торгов желающие подавали лично, а чаще через неизвестных никому посланных, запечатанные крепко (обычно сургучом) пакеты, а иногда даже почтой. Пакеты были “от неизвестного лица” и вскрывались лишь по окончании торгов, и тут происходили сюрпризы.
Положим, делянка N 22 оценена была в 1000 рб, Вы ее взяли с торгов за 1750 рб или даже те же 1725 , и делянка оставалась за подателем пакета, вложившим тут же в пакете 175 рб — 10% залога и подписавшего свое имя. Этот ”имярек” обычно лично же или через доверенных лиц был на торгах и оформлял сделку. Поэтому, опасаясь пакетов, перед моментом их вскрытия, заторговавшие иногда давали еще наддачи, как выражались, “самим себе” из опасения пакетной цены. И иногда это оказывалось напрасно.
Вообще с этими пакетами бывало немало курьезов. А иногда конкурировавшая публика пускалась на всякие хитрости и проделки, чтобы отвести чужие глаза, а порой и попросту обмануть. Бывали и “сговоры “ конкурентов — покупали по грошовым наддачам, а после делили между собой; местами (например, по Вологде) это вошло в широкую и убыточную казне систему, но у нас было редкостью. В общем, все шло мирно, и лишь после торгов давали волю насмешкам, обидам, заливавшимся иногда по русскому обычаю водкой.
Зато в старые времена — в эпоху верховодства поляков — промышленники уезжали с торгов несколько пообщипанные независимо от того, честно ли кто вел дела или нечестно, но потом все это было у нас начисто выметено. И если “казна” не могла служить образцом культурности лесного хозяйства, как например, Удельное ведомство, зато наш русский лесничий беззаветно отдавал себя лесоохране и, получая гроши, служил верой и правдой; я сам как проведший широкое крупное дело, могу засвидетельствовать, что не знаю лесничего-взяточника; за всю жизнь слышал лишь об одном, но и этот слух был еще не проверен.
Я позволил себе этот порядочный экскурс в лесные дела, потому что ими жила не только наша семья, но они характеризовали в значительной мере жизнь всего края. Уезды: Ветлужский, Варнавинский, Кологривский, Макарьевский, Чухломской, Солигаличский и Буевский (Буйский — ТВИ) всегда отличались лесистостью, и лишь последние 4 в значительной части жили еще отхожими промыслами, а 3 первые — сторона чисто лесных промыслов.
лист 22
С развитием лесного дела и службой отцу невозможно стало справляться со всем одному; к тому же лесные дачи отца были расположены близ города и подвергались постоянным нападениям похитителей леса — “порубщиков”, что у нас было своего рода промыслом для крестьян деревни Морозихи, так называемых “Морозят”, и отчасти из других ближних селений. Причина была всем ясна — Ветлужские горожане, почти все мелкие домовладельцы, и для построек “заказывали” Морозятам и другим достать лесу. Ворота ночью не запирались нарочно, чтобы порубщик сразу же ввозил бревна на двор, пока его не догнал лесной сторож. Кроме того, и на базаре невозбранно, по закону продавали лес неизвестного происхождения. Не удивительно поэтому, что более 3\4 судебных дел были о лесных порубках.
Помню еще с раннего детства высокую полную фигуру приказчика Пантелея Сергеича; за полноту мы его звали Самовар Иваныч. Потом был бравый, но какой-то испуганный, всегда навытяжку, старик Майданов Федор Астафьевич — то ли из кантонистов, то ли просто старый Севастопольский солдат — служба в его время была ведь 25 лет. Дисциплина и выправка, однако, не избавили его от бестолковости, а может быть и содействовали ей.
Но самым “коренным” и очень способным, умным и дельным выдался выученник отца крестьянин пригородной деревни Большие Крутцы Иван Вонифатьевич Остробоков, а в местной интерпретации — Иван Елифаров. Это была правая рука отца, а впоследствии доверенный по всем покупкам и даже продажам леса в Царицине, так что когда отец стал редко бывать в Царицине — доверенного знали более, чем хозяина. Но все же доверие было к “фирме”, значит, к отцу, а репутация у отца была исключительная.
Остробоков был плотный, но не толстый , мужчина среднего роста или повыше и светлорыжий, держал себя серьезно, с достоинством; с очень развитой черепной коробкой — высоким теменем и лбом. Тогда ему было лет 40. Он научился писать каракулями, но каракули были умные.
Впоследствии Иван Вонифатьевич , к сожалению, стал пить без меры и времени, и его пришлось отпустить. У других он не служил, не знаю, почему. Но почетного положения при большом деле ему, много пьющему, не дали бы, а “из попов в дьяконы” идти — он был самолюбив ; служба доверенным у отца была выдающейся.
Лесопромышленный день начинался у нас с вечера почти круглый год — кроме крестьянской страды. К вечеру отец возвращался, конечно, на своей лошади , со службы из города, о чем мы всегда узнавали по легкому пофыркиванию из носа, — отец страдал хроническим насморком. Подавали обед, и после него отец ложился на час отдохнуть. А затем начинался постоянный ток выработчиков. Они группами или по одиночке входили из кухни и становились в девичьей, а отец ходил между своим кабинетом и девичьей, выслушивал, отвечал, рядил, рассчитывал, записывая аккуратно в узенькой, длинной (т.е. по высоте) книге.
Все это проделывалось не спеша, очень спокойно и ровно, дело “втолковывалось” рабочим с повторением одной и той же самой обыкновенной фразы по нескольку раз. Унаследовав темперамент от матери, а не от отца, я особенно удивлялся последнему: ведь достаточно же простую, понятную вещь сказать один раз?! Впоследствии, когда я сам имел дело с крестьянами, я понял отца. Крестьянин привык работать не головой, а руками, мысль у него движется медленно, и внедрить в его голову что-нибудь прочно — нужно известное время, независимо от понятности. “Почему ты не сделал как велено?” И мужик мне как-то ответил: “ Да Вы не больно-то (в смысле “очень”) мне говорили”. Да и вся жизнь тогда шла другим темпом, а крестьянская — по преимуществу.
Кроме того, крестьянин приходил или приезжал за 5-10, а то и 25 верст, попадал в непривычную для него обстановку, отвлекающую его внимание от собственно дела. И что же — требовать. чтобы он выслушал 2-3 фразы, хотя бы исчерпывающие вопрос, повернулся и поехал обратно 25 верст? Да разумеется, нет! И понятно, что с хорошим простым барином он не прочь был бы побалакать, припоминая, что могло бы его затруднить в исполнении взятой работы. поговорить о лошади, о скотине, об урожае, о покосе и вечной земельной нужде; а с развитием отношений, уже как знакомый, входя, совал “рыбой”, т.е. сжимая пальцы, ладонь и, кроме дел, разговор переходил временами на семейные и всякие темы, обращаясь за советом и по общественным, и прочим делам.
Особо знакомым или за удачное дело выносили большую рюмку водки или стакан чаю. Все это смягчало чисто сухой разговор и создавало человеческие отношения. Кроме того, крестьянин, отрываясь от приглядевшейся ему деревенской обстановки, запасался вне ее свежими впечатлениями, а иногда и новостями, и возвратившись домой, с важностью, не спеша выкладывал этот “багаж” дома и у соседей.
Позднее, когда дела разрослись и рабочие скоплялись десятками-сотнями, конечно, было уже не до патриархальных бесед, но все-таки с отдельными старыми знакомыми из крестьян или особо почему-либо уважаемыми как-то и самому не хотелось ограничиться сухим деловым разговором.
Благодаря установленным отцом справедливым, без каких бы ни было придирок и нажимов, честным расчетам, и его простоте и доступности установились хорошие отношения с народом: многие и служили, и просто работали у нас десятками лет. Об этом мне придется много еще вспоминать с чувством глубокого удовлетворения и признательности как отцу, так и родному народу нашей глухой тогда стороны.
Отпустив рабочих, отец еще долго что-то писал в своих узеньких книгах с рублями и копейками справа, хлопая на счетах. а иногда трудился над большими синими папками, на которых мы только видели отпечатанные крупным шрифтом 4 буквы: “ДЕЛО”, а дальше уже все от руки, пишущих машин тогда и в мысли-то не было. Затем, иногда уже к ночи, отец велел подавать себе лошадь и уезжал в клуб.
Клуб в Ветлужском обществе занимал центральное, важное место. Люди постарше вели в нем бесконечную карточную игру, играли в винт, преферанс и другие “коммерческие” игры, а по временам штос или другие чисто азартные. Но и в винт иногда дело кончалось сотнями и тысячами рублей. За игрой проводили целые ночи. Из игроков бросался в глаза своей рясой “отец Владимир” — умный и не плохой пастырь, но заядлый картежник. Играл он, говорят, превосходно и жестоко пробирал за ошибки партнера. Заигрываясь с вечера до утра, а от утра до вечера, он в увлечении манкировал даже, в общем, несложным церковно-служебным своим обиходом. Не раз уж присылался за ним пономарь, не раз приходила и сама мать-попадья; поп Владимир Петрович Ястребов обещался “доиграть только робер”. Но за робером шел другой и т.д. И, заслышав в опустевшем зале стук каблучков, грешный поп прятался за портьеру, а игроки встречали попадью вопросом:”Матушка, да как Вы не встретились, о. Владимир вот только что вышел и теперь дома или. может быть, в церкви”. Успокоенная попадья уходила домой, а поп выходил из-за портьеры и садился за стол “доигрывать робер”. Не раз такие дела доходили до Преосвященного, не раз были внушения свыше, но, во внимание к его огромной семье и в общем, все же неплохому отношению к делу и природному большому уму, все как-то сходило с рук.
С годами картежная игра в Ветлуге пошла на урон, но все-таки так до смерти о.Владимир и не получил благочинства, несмотря на долгую службу и ум. Из других страстных картежников укажу на Павла Андреевича Шахрова и на отца. Оба они одинаково были очень серьезные, скромные люди, а по делам прямо труженики. Приходится констатировать, таким образом, что азарт вовсе не связан с разгулом.
Десятка 2-3 лет отец вел игру в ущерб скромным средствам, отдыху от трудового дня и слабому, в общем. здоровью. Бывает что-то врожденное. Мы с братом Михаилом тоже пережили период увлечения картами, но игра наша была всегда на гроши, не серьезна и через 2-3 года кончилась. Но моложе меня брат Вячеслав, будучи загружен делами, никогда почти не играл; но раз сев за карточный стол хотя бы “на Шереметевский счет”, не мог оторваться, и видно, что человек здесь весь ушел с головой. Если бы ему пришлось жить в глуши и в компании игроков, я убежден, он играл бы запоем, как и отец.
Карточная игра отца была одним из больных мест матери. Молодая, живая и экспансивная женщина, воспитанная в столице, по тому времени развитая и жаждавшая света и простора, оказалась заброшенной в глухой провинциальной усадьбе и, любящая всем сердцем мужа, лишена была, в сущности, даже его общества. Служба, обед, короткий отдых, прием крестьян и подготовка судебных дел и после всего до глубокой ночи картеж исчерпывали даже более, чем весь день, и так без конца.
На долю матери оставались 1\2 часа за обедом да полночи утомленного человека. Конечно, были уже дети, изредка были посещения даже очень интеллигентных людей, но богатой натуре матери этого было совсем не достаточно, и вот она вкладывает душу то в лечение крестьян, изучая медицину по лечебнику Андреевского и получая лекарства ящиками из Москвы; все это годами и очень широко, так как врачей на огромный уезд было всего два.
То, в войну с Турцией 1877-78 годов с увлечением ведет местный комитет помощи раненым, выдавшийся по постановке дела в Губернии, за что мать получила знак красного креста. То выливает свое настроение в музыке. Иногда даже ударялась в хозяйство и поднимала уровень огородничества и цветоводства, пользуясь прекрасным руководством Шредера. Но все это на фоне средних уездных интересов и общественных отношений не давало почти ничего для ума и души. А такие посещения как умницы Колюпанова и культурнейшего развитого Лушнина были редки. Кроме того, картежная игра отзывалась и на средствах к жизни. Несколько раз бывало прямо не на что жить — впоследствии отец сам мне рассказывал, что раза два в жизни он проигрывал все свое состояние. Бывало, наоборот, что и выигрыш был несоразмерно велик для средств потерпевшего.” Но, так как мы играли все в своей постоянной компании, — говорил отец, — то установился обычай — после долгих и безуспешных попыток отыграться, выигравший делал мелком крест на всех записях и писал сумму выигрыша по своему усмотрению — большую, но не разорительную для проигравшего. Так поступили со мной, так поступил и я.
Когда (29.03.1889г.) отец получил назначение Управляющим Отделением Государственного Банка и со всей семьей переехал в Кострому, вместе с провинцией кончился и картеж. Дома иногда, правда, играли, но изредка и не по “большой”.
Рассказ о времени собственно раннего детства ( до возвращения в Ветлугу из Нижнего. где мы жили , должно быть, 2 зимы 1879-80 и 80-81гг.) был бы лишен одного из самых светлых воспоминаний, если не отдать должное, хотя в ничтожную долю той любви и ласки, которую мы всегда имели от них, — дорогим, незабвенным тетке и дяде Анне Гавриловне (рожд. Сущинской) и Даниилу Степановичу Вербицким.
Если уже для всего местного общества и простого народа они были родными, то что же сказать, как передать отношение их к нам — заменявшим для них рано погибшего сына Вячеслава, умершего лет 5-7 от к о с т о е д ы, прикинувшейся от удара при падении с игрушечной лошади.
Я не знаю, почему Анна Гавриловна вышла замуж за человека вдвое старше ее (когда Д. С . умер 59 лет, ей было 35, если они поженились лет около 15 до того, то ему было 44, а ей 21 ). Разница эта послужила причиной, может быть, душевной драмы молодой, чуткой женщины. Вскоре после смерти горячо любимого единственного их “Славушки” у моей матери родился мальчик (8.07.1876г.), которого в память двоюродного братца назвали Вячеславом. И дядя Данюша с тетей Ниной перенесли всю неистраченную силу и нежность родительской ласки и любви на нашего “Саю”, как он сам, кажется , нарек себя на всю жизнь первым своим детским лепетом.
Чуть не со дня рождения Сая неделями и месяцами гостил у Вербицких — то в городе, в казенной квартире( каменный дом против нового собора, во 2 этаже), то, больше, в усадьбе “Потешихе” в 12 верстах по другую, от Ивановского, в сторону города. Этому же содействовала, тяжко вспомнить, а грех утаить, странная причуда — нелюбовь матери к своему ребенку.
Так же равнодушна была мать и к старшему, Николаю, которого быть может, поэтому рано отдали в учебу, да еще в пансион казенный при гимназии в Костроме тогда как для нас позднее подыскивали помещенье у хозяек на частных квартирах, где и Ляля стал с нами жить. Да и между остальными детьми, в резкую противоположность отцу, мать всегда делала разницу, в чем никогда не хотела отдать себе строгий отчет.
Тяжело вспомнить, как нас баловали. а маленький Сая часами набивал для матери папиросы (усиленным куреньем она заглушала свои нервы) , как его сдали в пансион, как и Лялю (искаженное Николай) в Нижегородский Аракчеевский корпус.
О другой драме тети Нины я слышал недавно от матери. Дядя Владимир Владимирович, блестяще закончивший (в 1869 гУниверситет, человек умный, живой, интересный влюбился в Анну Гавриловну, которой тогда было 25 лет (а Вл. Вл-чу — 20) и убеждал ее разойтись со старым мужем – неровней и выйти за него. “Вспомните мое слово — жалеть после будете” — передавала) несчастная Анна Гавриловна своей сестре, а моей матери и показала при этом свою грудь, всю исцарапанную в припадках борьбы между желанием и долгом… А у старика Данилы Степановича лились иногда полные грусти малороссийские песни через край другой своей болью страдавшей души.
Дом дяди Данюши и тети Нины для нас — детей казался чуть ли не лучше родного. Не было, кажется, детских желаний, которых со всей душой не хотели бы исполнить эти добрые люди. Поэтому и для нас не было большего удовольствия, как разрешение поехать в Потешиху (купленную дядей у Егора Ивановича Шица) И самое интересное, когда нас — Лялю (тоже странное прозвание с младенческих времен, которое потом брату Николаю было неприятно; спрашивали иногда: какая Ляля?) , Мишу и меня отпускали одних и мы ехали на Ворончике — небольшой доброй лошадке, подаренной дядей Данюшей, запряженной в крохотную долгушку, вероятно, сделанную стариками Вербицкими для своего Славушки.
3 версты до города были для нас слишком известны, но за городом целых 12 сперва по большой дороге красивым желтым песочком, не так -то приятным лошадке, и прекрасными сосновыми рощицами. Верстах в 10-12 свертывали близ ус. Кайгородова направо проселком и через деревню Антошиху попадали в Потешиху. Там нас уже с радостью ждали, кормили, поили и отпускали до вечера. Весело бежали мы в садик с прудом, на двор — флигель для гостей, каретный сарай с большим гладкошерстым возле него догом Гектором — отцом нашего Хайлы, птичий двор с домиком посредине двора, обнесенный высоким тыном — стоячим русским плетнем, с несметным числом кур, гусей и индюков, которых мы, конечно, кормили. По соседству — деревня Потешиха уже со знакомым шорником и ребятами, и вокруг — масса дивных сосновеньких рощ — все нас привлекало, везде находилось занятие. Вечером убегавшихся, наигравшихся, счастливых и довольных, нас всех вместе укладывали поперек на двуспальную кровать дяди и тетки.
Лет через 30, уже в этом столетии я попал как-то снова в Потешиху, перешедшую через крестьянина Шабалова в руки купца Н.В. Соловьева, и сразу узнал все места, сохранившие старый свой облик; даже расположение комнат. Особенно вспомнил и рассматривал я старинные 8-9 вершковые из сосны бревна, чистые, свежие, красные и без единой щели; вероятно, за эту красоту их и не оклеили обоями. (Без щелей стены бывают, если срубить их в кругляке и дать с год выстояться; тогда бревна растрескаются по пазам, чего не видно ни изнутри, ни снаружи, а после уже стены протесывают топорами, насаженными на кривые топорища, и строгают вдвоем — один водит рубанком, а другой смешно его дергает за веревку).
Помню еще, любил я в роще за флигелем по торфянистому, но сухому месту вытаскивать длинные, тонкие как плети, сосновые корни, потом бегать через поле на сырой луг за большими желтыми балаболками. Теперь трудно припомнить, на что еще тратилось время, но нам его всегда не хватало, и не хотелось возвращаться домой, так что, если бы не наказ из дому, мы бы так и остались в милой Потешихе.
Милые, добрые люди, .ваш светлый образ лучше всех доказательств заставляет поверить, что бессмыслен такой мир, где такая любовь превращается в тлен, не оставив следа, где не может быть новой встречи и уже на вечные времена…
Если для нас троих — Ляли, Миши, меня и, конечно, для сестер Инны и Лизы — поездка в Потешиху была праздником, то для Саи дом дяди и тети был, пожалуй, более, чем родной. Он рос в родной семье как чужой, правда не преследуемый, но и без вниманья и ласки, а отец вообще мало был дома, да и не умел выражать свои чувства, а для нас, братьев, для общих игр Сая был слишком мал, да и слаб как-то, — малорослый, с большой головой, скромный и молчаливый, точно отец.
Зато дядя Данюша и тетя Нина уже по одному имени Вячеслав и по рожденью, точно взамен их умершего Славы, души не чаяли в маленьком Сае, и он не то что гостил, а жил у них, а в Ивановское, наоборот, привозился будто бы в гости. Что он там делал, как его ублажали. мы забывали об этом, и только по опустошенному сердцу этих добрых людей можно было догадываться, чем для них был маленький Сая.
17-го Апреля 1879 года на 59ом году жизни скончался от паралича сердца добрый Данило Степанович, страдания его не продолжались и 20-ти минут. Печальная весть разнеслась по городу и поразила всех неожиданностью. В клубе музыку прекратили, и танцевальный зал опустел. Утром и вечером панихиды привлекали массы знакомых и незнакомых людей, а 19 апреля на похоронах, несмотря на слякоть, сошлись массы городского и деревенского люда, и все служащие из уважения к покойному надели мундиры. Прочувствованное слово сказал духовник покойного свя-щенник о. Иоанн Зарницин. 17 лет Д.С. прослужил исправником в Ветлуге (и частью в Макарьеве). Всем и каждому приходящему он был добрым разумным советчиком, от простого неграмотного крестьянина и до интеллигента хотя бы и с более высоким образованием, чем у него.
Прекрасно изучив край, он был одним из учредителей и деятельных членов по его исследованию в “Статистическом обществе”, заглохшем после него. По всему огромному уезду, благодаря своей памяти, он знал почти всех сельских старшин в лицо и по имени. При необходимости взыскания недоимок он ездил сам и расспрашивал об имущественном положении плательщиков, всячески избегая продаж имущества (с публичных торгов) и, тем более, разорения.
Он никогда не отказывался от посильного участия в добрых делах. Он был инициатором постройки казарм, он уговаривает богача купца Юсова пожертвовать перед смертью капитал для общественного банка в Ветлуге, он принимает участие в постройке женского городского училища и, наконец, в клубе общественного хозяйства.
Похороны его по единодушному решению были приняты на общественный счет, то же и памятник, так как денег он после себя не оставил. “ Прости, да будет о тебе вечная память!” — закончил свои слова о. Иоанн Зарницин. Некролог его помещен в N 19 “Костромских Губернских Ведомостей” 1879 года и написан был, вероятно, Иваном Васильевичем Поспеловым, о котором доброе слово будет за мной.
Вскоре за мужем последовала и Анна Гавриловна. Больная неизлечимой (“каменной”) болезнью, по совету врачей она поехала в Крым; несмотря на тяжелое уже состояние — в III классе, экономя на всем, “чтобы больше оставить после себя Сашеньке с детьми”; но доехала только до Севастополя, где я, должно быть, в 1897 или 1899г. посетил ее скромную могилку с камнем в виде маленького гроба на местном кладбище.
Много вещей еще при жизни тетя Нина передала нам, а после смерти и все, кроме усадьбы, проданной на леченье. К нам же перевели и лошадей дяди Данюши — высокого стройного гнедого Гусара и широкого, страшно сильного, тяжеловатого для пристяжки темно-карего Чистяка.
Много затем сменилось в Ветлуге исправников. Были из них и хорошие люди. Помню толстого добряка Ильинского, помню почти саженного роста громадного Ивана Арсеньевича Яблокова и других. Были уважаемые и хорошие люди, но такого, общего отца и заступника и советника, соединявшего доброту с основательным умом и большим практическим смыслом — и по общему мнению горожан — не было. Памятник его в последние годы ( пишу в 1938 году ) снят “как поставленный полицейскому”.
В связи с Потешихой встают и еще самые ранние воспоминания. Одно — свадьба дяди — мне почему-то помнится, Николая. Помню торжественный свадебный поезд из усадьбы Потешихи в соседнее, верст за 5, село Печенкино. Скромная белая каменная деревенская церковка с несоразмерно большой “луковицей”, яркий солнечный день, экипажи, оживленная толпа родных и знакомых, и мы, малыши, не замечаемые никем, но тем не менее как губка впитывающие “все впечатления бытия”.
Дядя Коля, высокий и озабоченно-смущенный в черном сюртуке, ему все говорят : “иди сюда”, “встань тут”. И рядом с ним женщина, которую рассматривают, но нам она безразлична, и лица ее даже не запомнилось. Помню зато, что женщины с нетерпением ждали, кто из будущих супругов первый вступит на разостланный посреди церкви платок. Роль будущего “вершителя домашних дел” досталась на долю невесты.
Вскоре бедный Николай Гаврилович сошел с ума и уже безвозвратно. Что сталось с его женой, я не знаю. От нее сохранилось письмо с описанием первых проявлений безумия мужа. (см. прилож. к стр. )
Другое, очень смутное Потешихинское же воспоминание — это поездка из Потешихи куда-то далеко, кажется, в усадьбу Александры Валентиновны Перфильевой Косиху — верст за 90-100, где-то около Шангского Городища. Из всего этого запомнился лишь переезд в дорожном тарантасе через мельничный омут или же пруд выше мельницы; это было незнакомое впечатление плаванья, так как экипаж почти плыл по воде, но сильные Гусар и Чистяк вынесли на другой берег без малейшего затруднения, вода по их росту не была глубока.
Наконец, помню молодого красивого мужчину-брюнета с чистым лицом , длинными закрученными усами в вышитой косоворотке и нередко с удилищем в руках. Это Александр Александрович Кобылин — будущий муж красавицы, а после — душевно-больной моей тетки и крестной матери Анастасии Гавриловны Сущинской. Но об них после.
С И М А

По порядку бы надо сказать еще о многих людях и “домах”, но трудно установить, которое из воспоминаний было раньше, которое позже, многое вспоминается вместе. Между тем, есть события и лица, которые настолько входят в центр жизни, что создают как бы новый этап, и потом уже вспоминаешь: до того, и после того.
Так и в нашей детской, да, пожалуй, и вообще домашней, жизни было с появлением у нас Серафимы Ивановны Пономаревой. Вероятно, было это еще в Турецкую кампанию в ее заключительный 1878 год. Мать была выбрана председательницей Красного Креста и таким образом была главной распорядительницей по сбору пожертвований на Красный Крест. Она постоянно ездила в город, привозила оттуда массу всяких материй, шитье и кройка заполнили весь дом. Мать вложила в это доброе дело весь искавший выхода запас своей незаурядной энергии, и дело Ветлужского комитета выдалось из других уездов губернии.
Едва ли не по этой работе матери была рекомендована Серафима Ивановна, единственная дочь почтенного Ветлужского мещанина Ивана Прокофьевича Васильева. Серафима Ивановна молодой девушкой была выдана замуж за местного же мещанина мастера-позолотчика иконостасов и пр. Пономарева, что-то очень мало с ним пожила, так как он оказался пьяницей и вообще дурным человеком. Трезвый здравый смысл Серафимы Ивановны не дали ей пойти ни на какой-либо компромисс, и она всю жизнь так и осталась сперва “соломенной”, а потом и настоящей вдовой, слившись своими интересами с нашей семьей.
Отметить ее вступление в наш дом выпало на мою долю. Правда, никто на это не обратил особенного внимания, но я и посейчас помню, как вошел из коридора в зал, увидел у окна за органом какую-то новую женщину и, не говоря ни слова, прямо подошел к ней и поцеловал. Это был для меня совсем не заурядный поступок.. В свои 4-5 лет из меня уже начал формироваться типичный представитель мужского рода со всеми присущему этому типу и возрасту чертами характера и линией поведения. Держал себя уже с оттенком достоинства, к сентиментальности совсем не был склонен и скорее дичился, чем шёл просто открыто. К сожалению, совсем не могу припомнить, чем именно покорила меня Серафима Ивановна, но инстинкт был определенный и верный; мы сразу стали друзьями и, как оказалось потом, навсегда! Мир праху этой чистой, неподкупной женщины! Что получила от нее наша семья почти за полвека ее службы — этого не купишь за деньги. Она умерла уже в революцию, и, к нашему стыду, не у нас на руках, я честно поведаю об этом в свое время.
Серафима Ивановна, как пришла к нам тогда, так и осталась. Умная, ловкая, бодрая и энергичная, она всем пришлась по душе. Мы — дети часами играли с ней, и ей не надоедало никогда гоняться за нами вокруг комнат, играть в разные игры, а иногда запоем читать прекрасные повести из “Семьи и школы”, или в русские зимние вечера вслед за волшебными персонажами Шахерезады переноситься из скромного Ветлужского захолустья под знойное небо Аравии. С замирающим сердцем следили мы за опасными похождениями любимых героев кинжала и сердца или плакали над судьбой негра Тома, или рисовали себе картины беспредельного индивидуализма на необитаемом острове среди одной лишь природы.
Длинные зимние вечера пролетали как миг, большого труда стоило заставить нас лечь спать, а наутро мы с нетерпением ждали уже продолжения прерванного рассказа. Чтенье, игры и другие занятия и развлечения чередовались как-то запоем, периодически, и мы не замечали, чтобы Серафима Ивановна, тогда еще совсем молодая, сколько-нибудь тяготилась или исполняла свою роль няньки как обязанность. Напротив, казалось, что она сама уходила в наши детские дела не менее нас, и всякое дело горело в ее ловких руках; да может быть, отчасти и было так.
И, тем не менее, Серафима Ивановна, или попросту Сима, совсем не была только нянькой. Как-то сама собой ее деятельная натура входила во все, как у себя в доме, а ее честность тоже сразу подразумевалась сама собой, и Серафима Ивановна стала “всем”: и строгим контролером домашних расходов, и душою всех дел. Вместе с тем, с другою прислугой, раз человек был честный, Серафима Ивановна держала себя просто, легко, без всякого оттенка более высокого положения. Любили и уважали ее все и всю ее жизнь. Но и этого еще мало. Мать, как всегда экспансивная и особенно склонная к идеализации, увлеклась и Серафимой Ивановной. Мы, конечно, не знали и не знаем содержание их интимных бесед, но без риска ошибки можно угадывать бесконечные излияния переполненного личными переживаниями ….сердца матери; ибо личные переживания у матери всегда и во всем превалировали надо всем в жизни.
Словом, Серафима Ивановна, волей, а м.б. и не вполне волей, стала, что называют, “наперсницей”. Так продолжалось несколько лет. Но в мире вечного не бывает, а у таких натур, как мать, и в особенности. После первых лет дружбы со стороны матери к Симе стала замечаться холодность. В дальнейшем, хотя дружбы уже не было, но отношения выровнялись.
Жизненный опыт теперь мне подсказывает, что так оно и должно было случиться. Несмотря на всю честность, порядочность — слишком уж расстояние велико. Понятия и кругозор мещанской среды Серафимы Ивановны и несравненно более тонко мыслящей и разнообразно реагирующей культурной среды матери мало по малу создали отношение полярности. А если еще принять во внимание бодрящую интеллектуальную атмосферу того времени 60-70-х годов, особенно сильный след оставившую на нашей Ветлуге, а из нее, быть может, именно в нашей семье, то понятно, что при углублении отношений эта разница неминуемо должна была обнаружиться.
Впрочем возможно, что сверх этого могло быть и еще что-нибудь. Так, например, при всей деликатности мать не замечала, что она, в сущности, всегда деспотически требовала от всех, а в особенности в интимных ее переживаниях, безусловной с ней солидарности в силу какой-то наивной уверенности в непогрешимости своих мнений. Правда, ее здравый смысл часто вскоре раскрывал ей глаза, и она сама смеялась тому, на что недавно молилась, но в тот, первый, момент разубедить ее не было никакой возможности, разве что случайно отзовется человек совсем посторонний. И припомнишь тут, что “доктор в своем доме не лечит”.
Сознаю, что рассказ о Серафиме Ивановне не полон — ее кратковременное неудачное замужество несомненно легло тяжелым рубежом на жизненном пути; энергичная сильная молодая натура не могла не желать своего. Но Серафима Ивановна не любила распространяться об этом и унесла свою трагедию молча в могилу.

С И С Т Е М А В О С П И Т А Н И Я

Хотя мать постоянно, так сказать, горела своей внутренней жизнью, которой ей в условиях глухой провинции и жизни с человеком, строго говоря, мало ей подходящим, постоянно недоставало, но все-таки нельзя не признать, что ее инициативе и преимущественному влиянию мы, дети, обязаны тем, что мы есть.
Способная, почти талантливая от природы, с живым восприимчивым умом, с культурными привычками, вынесенными из культурной же столичной Среды, мать не могла не оказывать на окружающих. а тем более нас — детей влияния уже своим примером. Мы никогда не видели с ее стороны дурного отношения к человеку, на какой бы ступени общественной лестницы он ни находился; мы не видели этой разницы в глаза ли людей или за глаза. Мы не слыхали желания использовать кого-нибудь в своих выгодах, искательства, ханжества, низкопоклонства. Мы не видели и не знали, что такое зависть к богатству, пренебреженье к бедным, словом, не знали, что бывает “голубая” и “черная” кровь и “разное тесто”, из которого”сделаны” люди. О дворянстве нашем мы понятия не имели.
А в разговорах, разъяснениях детских недоумений мать всегда старалась внушить те идеи, которыми было полно нарождавшееся пореформенное русское общество в противовес отживающим взглядам. Мать внушала, что надо трудиться, что никакой труд не позорен, а позорно безделье. На этом основании она и не запрещала наше общение с простонародьем, наши детские подражанья работе. Нам охотно давали таскаться с пилами, топорами, рубить дрова и даже как-то был нанят старичок плохонький столяришко Вечерков — крестьянин соседней деревни Морозихи обучать нас своему ремеслу.
Мать выписывала прекрасный детский журнал “Семья и Школа” и привозила, когда ездила в большие города, хорошие детские книжки. Помню из них “Георг Вашингтон”; “Абрагам Линкольн”и, конечно , неизменный “Степка-Растрепка”; “Робинзон “Крузо”, “Хижина дяди Тома” и другие, на которых воспиталось не одно поколение.
В общем, направление в воспитании было либерально- гуманитарное. Мать читала о воспитании и вообще современную либеральную литературу, заимствуя, наверное, советы и мнения у таких людей как Нил Петрович Колюпанов, благотворное влияние которого распространялось на всю губернию, а в многочисленных, по большей части безымянных, статьях ( передовицы ) пожалуй, и на всю Россию. Но это дело слишком большое, чтобы говорить о нем между прочим.
Таким образом, ни в желании, ни даже в умении подойти к делу воспитания недостатка не было. И за всем тем приходится констатировать, что оно (воспитание) оставляло желать много лучшего. Дело в том, как я сказал уже в самом начале, мать была прекрасный инициатор, но никуда не годный проводник всякого дела. Ее, как говорится, ненадолго хватало. Всякое дело интересовало ее в период “горенья”, как, например, помощь раненым в войну 77-78 годов, но всякий спокойный, монотонный, методический труд был чужд ее импульсивной натуре. К этому же склоняли ее захватывающие — положительные или отрицательные, все равно — личные переживания.
К сожалению, в деле воспитания не могло проявиться то взаимное дополнение матери и отца, как было в делах хозяйства: мать давала инициативу, отец — исполнение. Отцу не было времени заниматься детьми, да , я думаю, навряд ли он и знал бы, как и что делать.
Сам оставшись подростком без матери и отца, он, я думаю, ничего не видал, кроме грубой провинциальной обстановки дореформенного порядка. Да и по замкнутости натуры ему было бы трудно обнаруживать то, что по естественному порядку шло у него внутри. Его замечания были всегда верны, разумны, но очень редки. С детьми так нельзя.
Таким образом, наше воспитание шло в большей своей части само собой, и ,почти единственное, что было всегда перед глазами, — это живой пример наших родителей и, пожалуй, более матери, чем отца, который и вообще с нами был мало.
Мать, кажется, занималась еще сама со старшими сестрами музыкой и языками, но, судя по лизиной игре, то не с особым успехом, впрочем Лиза была не музыкальна. Еще надо отметить, что, увлекаясь современными литературными течениями, читая Бюхнера, Малешота(?) и нашего их популяризатора Писарева , мать все-таки воспитывала нас в духе Христианской религии, но без наклонности к строгому соблюдению обряда, а более — в направлении христианской морали.

Н А Ш И Д Е Т С К И Е З Н А К О М Ы Е

Общество знакомых детей само собой напрашивалось в то гостеприимное время. Люди, даже небогатые. не дорожили лишним куском, делали это только скромнее. Прочитав басню “Демьянова уха”, современный молодой человек, не помнящий дореволюционного достатка, не сможет иначе представить себе Демьяна как очень богатого человека, а тогда бы это сопоставление никому бы не пришло в голову.
Так люди ничуть не выше среднего достатка постоянно принимали гостей, а побогаче иные, что называется, держали “открытый стол”, за которым почти ежедневно было полно народу. Например, у нас в Ветлуге особым гостеприимством выдавался дом лесничего Пальмира Доминиковича Врублевского.
Это был экземпляр из плеяды тех лесничих-поляков, о которых я уже говорил. Он кончил свою службу в Ветлужском уезде процессом о расхищении леса, причем, на скамью подсудимых сел добровольно лесной объездчик Понятовский, спасая собою доброго пана, конечно, за хорошую мзду. Но все же Врублевскому пришлось выйти в отставку и покинуть Ветлугу.
У Врублевского было двое или трое детей, огромная, толстая не по годам, старшая девочка и второй мальчик; мы бывали у них, и они у нас, но редко, и особенной дружбы как-то не вышло.
Второй был дом Кишкиных, там тоже было двое или трое детей, и с ними отношения были немногим ближе, чем с детьми Врублевских. По крайней мере, я даже и лиц всех их не помню и имен, только запомнилось, что Врублевские жили в сгоревшем в большой пожар доме на главной улице города между площадью и нынешней женской гимназией, а Кишкины — на углу против новой церкви, впоследствии — Собора. Женой Кишкина была дочь добрейшей помещицы (усадьбы Косиха около Шангского Городища ) Александры Валентиновны Перфильевой.
Затем более любимые нами дети были Лебедевы — два мальчика, Сережа и, кажется, Коля и поменьше их хорошенькая Леночка. Но и тут нас едва ли не больше прельщала сама хозяйка дома, молоденькая изящная, как фарфоровая статуэтка, и необыкновенно милая, добрая и любезная со всеми Александра Никандровна — дочь помещика Беляева, которого я уже не застал. Она была замужем за товарищем прокурора Петром Ивановичем Лебедевым, человеком вдвое старше ее и, по-видимому, мало ей подходившим и по характеру. Кроме совместных поездок на охоту, у них общего, кажется, не было.
Александра Никандровна, по отзывам знавших ее, была женщина очень интересная, очень недурна собой, живая; она прекрасно играла на биллиарде, отлично ездила верхом. Вскоре Лебедевы переехали из Ветлуги в Симбирск, Петр Иванович умер, Александра Никандровна, по-видимому, не без труда “подняла детей”, дав им университетское образование, а сама так и не взяла от жизни того, что так нужно каждому молодому, способному и не “мертвому” человеку. Умерла она что-то незадолго перед Германской войной, и я ее видел раз в Петрограде. Но встреча, к сожалению, была мимолетная, и я не посмел посмотреть в душу этой вчуже милой мне женщины. Сына ее Сережу тоже встретил как-то в последние годы в Москве, но им я не имел тех оснований интересоваться, как его матерью. Жили Лебедевы в Ветлуге на набережной, кажется, в доме Петерсен, у оврага и съезда.
Из самых ранних детских воспоминаний осталось еще посещение дома Рузских. Павел Витович был каким-то чиновником, жена его — Александра Христофоровна , женщина неглупая и, говорят, прежде очень красивая. Она немало крови испортила моей матери, а много ли доставила удовольствий отцу, как говорят, покрыто мраком неизвестности. А.Х. — это одно из самых больных мест в отношениях матери к отцу. Ухаживанье было налицо, я даже сам читал письменное в стихах приглашение ее отцом приехать в Ветлугу — очевидно уже после их жизни там — заканчивающееся: “так приезжайте поскорее поесть ветлужские блины”.
С современной моей точки зрения — преступление не ахти какое, но по-видимому, отец в этой истории не был достаточно корректным к матери, чего конечно нельзя поставить мужчине в заслугу.
У Рузских были 4 сына — Александр, Николай, Димитрий и Михаил. Первый умер давно, второй, говорят, в революцию бежал за границу и тоже там умер, Михаил был какой-то странный и тоже, наверное, не жив. Димитрий — очень тихий, серьезный и самый симпатичный из них — окончил впоследствии математический факультет, Им…р.(?) Моск. Техн. Уч. и был профессором механики в Киеве и в Петроградском политехническом Институте. Женат на княгине Кантакузен. Единственный его сын застрелился под влиянием разочарования в жизни в революцию, больше о других не знаю.
Я помню только одно посещение Рузских в Ветлуге. Они жили на улице к нижнему ( по течению реки) краю города , рядом и ниже дома (впоследствии) Илиодора Петерсон. Помню, что с нами, малышами из всех занимался один Митя. Мне тогда было, думаю, года три. Рузские что-то очень давно уехали из Ветлуги.
Чтобы дополнить эти воспоминания раннего детства, нельзя не упомянуть о постоянном завсегдатае нашего дома добрейшем старичке Иване Васильевиче Поспелове, очень нас всех любившем. Его грузная невысокая фигура и заикающаяся несколько речь навсегда врезались в память с самого раннего детства. Впрочем, время наиболее близких с ним отношений — это уже восьмидесятые года, когда я про него и расскажу поподробней. Точно так же и о другом нашем старинном знакомом и искреннем друге нашего дома Ниле Петровиче Колюпанове, кстати, очень дружившим со скромным судебным приставом Иваном Васильевичем.
Но о Ниле Петровиче я здесь помяну лишь по эпизоду из тогдашнего времени. Он как-то сидел и разговаривал с мамой у нас в зале. А на полу, лежа на животе, Миша рассматривал картинки из Брэма “Жизнь животных” и, оживленно разговаривал сам с собой со свойственной ему наблюдательностью, приравнивал чуть не к каждому животному какого-нибудь из наших знакомых. Нилу Петровичу как одаренному юмором это очень понравилось, и он спросил:”Ну а я, Миша, на кого же похож?” — “Ты? — возразил Михаил, пристально вглядываясь в старика с торчащими вверх жидкими волосами и что-то соображая, — ты похож на хохлатого павиана”. Это было так метко и так неожиданно, и сказано таким проникнутым серьезностью тоном, что общий смех покрыл Мишино заявление, а Колюпанов буквально умирал от хохота.
Да и было, действительно, отчего — я и сейчас не могу смотреть на картинку хохлатого павиана в старом издании Брэма, не поражаясь в самом деле изумительным сходством с покойным уже теперь Нилом Петровичем.
Мишин Художественный талант имел еще одно своеобразное проявление: одно время он увлекался портняжным искусством. Не знаю уже, под каким влиянием это началось, только все у нас хорошо помнят, как он заставлял меня простаивать часами, примеряя на мне сюртуки и фраки из газетной бумаги.
Кстати, и бумага тогда была для этого подходящая: трудно рвущаяся, так как выделывалась из тряпья.
Это был известный либеральный орган “Голос”(1863 — 1883 ) Краевского. Он вскоре был запрещен (после N1-1883г.) Примерно тогда же (в начале 80-х годов) начали делать бумагу из дерева, и старички бранились, что в газету и завернуть ничего нельзя. И в самом деле — бумага получалась много слабее тряпичной.
Из числа старых знакомых надобно вспомнить еще о докторе Петре Владимировиче Раздериши-не. Как врач, и почти единственный в то время на весь громадный Ветлужский уезд (был еще уездный врач Александр Ильич Баскаков), он бывал у нас, конечно, лишь при заболевании кого-нибудь из семьи. А так как семья была порядочная, да и особым запасом здоровья не отличавша-яся, то и посещения Петра Владимировича бывали заметны, хотя по его неприятному характеру и холерическому темпераменту часто звать его избегали. К тому же он доводился отцу двоюродным братом и лечил бесплатно, что, разумеется, тоже стесняло. Его мать была Бесчастнова Анна (?) Ивановна, а мать отца — бабка наша, а ее родная сестра — Серафима Ивановна.
Мать рассказывала, что, вооруженный против нее обычными в провинциальных городишках наговорами, Петр Владимирович держался сначала с ней очень резко, почти вызывающе, так что молоденькая еще женщина прямо его боялась. Но при всех отрицательных сторонах характера у Петра Владим. нельзя было отнять ума и, вероятно, в первые же годы он рассмотрел мать уже своими глазами и потом уже неизменно относился к ней с уважением.
Женат он был на местной Ветлужской мещанке Юлии Павловне (N) и имел от нее трех дочерей: Анну, Александру и Катерину. Юлия Павловна, кажется, была более чем скромного образования, но замкнутая жизнь с неглупым мужем приучила ее к постоянному чтению так называемых, “толстых журналов” и газет, которые Петр Владимирович выписывал постоянно. И Юлия Павловна мало по малу выработала из себя женщину, во всяком случае, не ниже среднего уровня по развитию в уездном, а впоследствии и губернском обществе.
Хотя Раздеришины жили всегда как-то вне общества. П.В. был туговат (скуповат ?) и на “приемы” навряд ли бы раскошелился; он всю жизнь из месяца в месяц регулярно “откладывал”. Единственно что он себе позволял, и то в молодые годы, — это карточную игру и то, вероятно, без особого риска. В картах он был невозможен, провинившемуся неправильным ходом партнеру надо было быть готовым к язвительным репликам, произносимым его скрипучим голосом. Л.37
Играя с благовоспитанным скромным стариком Кривошеиным, обладавшим порядочной лысиной, он, покрыв короля , чуть не каждый раз приговаривал: “А я его, лысого черта, по усам” и т.д. в этом же духе. И еще у него была прямо “слабость” — любовь к цветам. Квартира его была полна горшков с цветами, каких только он мог достать. И все это — и цветы, и квартира — содержалось в образцовой чистоте и порядке. Лепестки и листики на цветах все блестели, ни одного вялого или худосочного нельзя было найти. На скромной, но приличной, обстановке — ни пылинки, и все это отражалось как в зеркале в блестящем крашеном полу.
Еще чем мы всегда любовались у Петра Владимировича — это его прекрасная и отчаянно горячая каряя лошадь, на которой ездить мог не всякий кучер. Александра Никандровна Лебедева, помню, все подговаривалась, чтобы как-нибудь попробовать прокатиться на лошади П.В. верхом, но тот, конечно, относился к этому отрицательно. Да и вправду было бы страшно.
Из Ветлужского общества того времени следует упомянуть еще несколько лиц, хотя памятных более понаслышке, и нам — детям мало или совсем не известных. Но они в позднейшее время уже не могут войти в рассказ. Это, во-первых, какой-то остаток крупной известной фамилии Мельгуновых. Ветлужский Предводитель Дворянства Николай Алекс. Мельгунов, человек невежественный и с темными делишками, любил выдавать себя за родственника Екатерининского вельможи Мельгунова, человека гуманного и просвещенного, бывшего Генерал-Губернатором Костромской и Ярославской губерний вместе, открывшему также собою наместничество и основавшему ЛИЧНО город Ветлугу на месте села Верхне-Воскресенское, город Варнавин на месте Варнавьевой Пустыни и город Кологрив.
Дом Мельгуновых был против старой соборной церкви на площади, почти у набережной р. Ветлуги. Отец впоследствии купил его, и мы жили там 1 или 2 зимы. Из Мельгуновых там жили какие-то женщины. Мельгуновым принадлежало близ самого города свыше 30 000 десятин земли.
Затем был лесничий Мацкевич, очевидно, из поляков; о нем ничего не помню. Затем лесничий же как будто из с. Турани, лишь наезжавший в Ветлугу князь Чегодаев. Затем аптекарь Цебровский Иван Людогович, имевший единственную в Ветлуге аптеку на правах собственности. Затем Сакулин, живший недалеко в Ветлуге, тоже лесничий; он застрелился, был, кажется, хорошим человеком, мать его очень жалела.
Из людей, стоявших вне общества, памятна оригинальная фигура мещанина Аписова. Он призывался красить экипажи, а особенно чинить орган или на какие-нибудь “хитрые” работы и производил своими длиннейшими волосами и какой-то манерой, а может быть и по рассказам — какого-то средневекового алхимика. И в самом деле, говорят, был большой чудак, а м.б. и даровитый, но не получивший нужного образования самоучка.
Наконец, едва помню высокого сурового старика Петухова. Он был Николаевский солдат; на него , говорят, пал жребий убить зверя-начальника, за что Петухов и был прогнан сквозь строй. Но железная натура выдержала. Он дожил до глубокой старости, нередко ходил по городу с огромной палкой с шаром из корневых расширений вверху, и был грозой уличных мальчишек.

* * *
Зимою, кажется, 1878 года у матери были неблагополучные роды. Родился мальчик и сейчас же умер. Акушерка только успела его окрестить и назвала Влпдимиром, вероятно не зная, что такое имя уже было в семье. Это тем более странно, что акушеркой была,наверное, Алимпиада Семеновна, бывавшая у нас постоянно.
К этому же времени, то есть концу 70-х годов относится и мое первое обучение. Мне было 5 лет, и учить считали еще рановато, но брату Михаилу минуло уже 7, и как будто тогда пригласили учительницу Ольгу Николаевну Яблокову. Жаль, что не могу по тогдашнему малолетству лучше вспомнить о ней, так как по умственному развитию и природным дарованиям это был человек заурядный; впоследствии она преподавала и жила у Великого князя
Константина Николаевича, жила , между прочим, в его имении Ореанда в Крыму. У нас она пробыла очень не долго.
Итак, начали учить Михаила, а так как мы росли и играли всегда вместе, то мне было одному скучно, я садился тут же у стола и незаметно выучился читать. Как затем пошла учеба — уже не помню, врезалось в память только “Родное слово” Ушинского, выпущенное тогда едва ли не первым изданием. Вероятно, так неожиданно начавшееся ученье мое еще не было систематичным, тем более, что семья начала собираться в большую дорогу, и осенью 1880 года переехала на зиму в Нижний.
Не упомню тоже, до этого крупного события в нашей жизни или позднее мать начала лечение крестьян. Думаю, что до.
Я уже говорил об одиночестве матери при ее привычках к большой интеллигентной семье и пансионскому товариществу в ”Первопрестольной”. Да и живой, деятельный характер просил исхода в чем-нибудь, помимо повседневного обихода семьи. А благодаря лесному делу отца и сельскому хозяйству в усадьбе, наш дом очень часто посещался местными крестьянами. Обращенье за помощью от какой-нибудь болезни было более, чем естественным, так как врачей во всем уезде было два — земский и уездный. Притом, первый из них — П.В. Раздеришин — и с интеллигенцией-то обращался не слишком любезно, а крестьян, которые надоели ему и в единственной в уезде земской больнице просто гнал, наверное, в шею. А уездный врач Александр Ильич Баскаков по своей службе не был обязан к приемам; но, м.б. он и совмещал обязанности уездного со 2-ым земским врачом, и тогда, значит, чередовался с Раздеришиным в обслуживании земской больницы.
Видя доброе к себе отношение матери, крестьяне, естественно, прежде всего, бабы, ёёё попробовали обратиться к матери за помощью. Первые же несколько случаев помощи, разумеется, сразу же стали известны среди ближних крестьян, и вскоре же началось настоящее паломничество. Мать со всем жаром своей увлекающейся натуры принялась за новое дело. Здравый смысл подсказывал ей осторожность, а неотступные требования новых пациентов заставили мать обратиться, в свою очередь, за советом, но уже не к “высшей врачебной инстанции”, беспокоить которую было неловко за исключением особо выдающихся случаев, а к книге. Книгою этой и был известный, а впоследствии вышедший повторными изданиями толковый и довольно подробный лечебник Андреевского. На его обложке во всех изданиях изображалось человеческое туловище без верхних покровов. Мать, должно быть, удачно применяла свои новые познания, пациенты валили валом, лекарства выписывались от Феррейна уже в таких количествах, что последний как-то заадресовал: “Аптекарю Верховскому”, чем, помню, отец был очень недоволен. ЛИСТ39-а
Строгий доктор Раздеришин, убедившись в материной осторожности, научил ее писать рецепты и даже разрешил подписываться его фамилией. Крестьяне, разумеется, были довольны, их не мучили долгими ожиданиями, грубым, с рывка, обращением, давали бесплатно лекарства, а при надобности еще посещали на дому. Не обходилось, я думаю, и без денежной помощи.
Одно только небольшое облачко всплыло на этом ясном небе. В наш городок приехала зачем-то огромная толстая особа Софья Петровна Давыдова. Кто-то, едва ли не добрейший Иван Васильевич Поспелов, отрекомендовал ее матери с лучшей стороны, и притом как врача. Мать была в то время как раз в самом разгаре своего увлеченья помощью страдающего от недугов крестьянству. Дело кончилось переездом Софьи Петровны к нам в дом. Как и под каким предлогом был на это соглашен отец, уже не знаю. Только в очень недолгом времени даже дилетантизм матери обнаружил в почтенном эскулапе что-то неладное, а именно: в рецептах С.П-ы обнаружились такие ляпсусы, что, не догляди мать, и дело могло бы принять совсем дурной оборот для нее. а для пациента обеспечивался вечный покой. Когда уже стало ясно, что это не результат случайной, хотя бы и непростительной описки, то возник вопрос, как освободиться от услуг такого “руководителя”. Вот тут-то и оказалась главная трудность; Софье Петровне не оказалось никакой надобности выезжать из теплого угла и готовых хлебов. Не помню уж как ее выдворили при деликатности моих родителей, но не без труда. (Сохранилось ее письмо к моим родителям. См. прил. к стр. …) ЛИСТ 40
Мой рассказ о времени раннего детства был бы неполным, если не рассказать о самом большом детском празднике — Рождественской елке.
Елка не только для нас — малышей, но и для кое-кого постарше была целым событием, к которому начинали приготовляться недели за две, а то и пораньше. Главные новости и сюрпризы выписывались из Москвы как будто уже от бывшего в то время знаменитого Мюра и Мерилиза, не помню только, с 80-х годов или еще и с 70-х`годов. Мать выписывала украшения — разные ордена, звезды, блестящие кисточки, бусы, а также разноцветные парафиновые свечечки и цветной жести подсвечнички к ним; потом сусальное золото в маленьких книжечках с листочками тоненькими и нежными для сохранности чередующимися с листками папиросной бумаги; потом простую разноцветную и золотую и серебряную бумагу. Все это с нетерпением ожидалось с почты и приходило в большом (с кубический аршин) легком ящике всегда в аккуратно уложенном виде. Только, к великому огорчению детей, их не всегда допускали к разборке — иначе потерялся бы интерес неизвестности. Зато в подготовительных для елки работах участвовали все сообща: и мать, и Серафима Ивановна, и мы все разрезали цветную бумагу, клеили из нее цепи, нанизывали на спички грецкие орехи, обмазывали их яичным белком и аккуратно завертывали в сусальное золото. Впрочем, бомбоньерки и приготовленные для каждого предполагаемого участника елки подарки подвязывались на цветные шерстинки без нас — это и представляло “сюрприз”. Всего-навсего выписывалось рублей на 25, да поменьше того покупалось в Ветлуге сластей. Но, Боже мой, чего только тут не было! И ведь детей бывало не меньше, как человек 20, и каждому доставался полный бумажный тюфик пряников и конфект, какие-нибудь безделушечки и подарок.
Елка у нас справлялась по православному в самое Рождество, а не в сочельник, как у немцев. Дерево вырубал рабочий большое, ветвистое и укоренял в кадке, наложенной кирпичами или деревянным крестом. У нас еще иногда привязывали верхушку веревочкой в кольцо от люстры на потолке. Убирать елку нас тоже иногда не пускали, а зажигать свечи уже ни под каким видом.
ЛИСТ 41
Собравшихся гостей — знакомую детвору — запирали в детской. Тут были в самое старое время Коля, Сережа и Леночка Лебедевы, Врублевские, Кишкины и уже не помню, какие другие. Старшие в это время в зале зажигали елку; потом мать садилась за фортепьяно, начинался веселый марш или какая-нибудь другая бравурная музыка, двустворчатые двери из коридора в залу распахивались, и разгоряченная ожиданием орава малышей влетала в зал как стая воробьев на вишенье.
Если попробовать рассказать все игры, танцы, хороводы вокруг елки и т.п., то все покажется бледно, но тогда у нас долгий зимний вечер пролетал как мгновение, и нянюшкам, матерям чуть не насильно приходилось развозить по домам заигравшуюся компанию. Особенное удовольствие, помню, доставляли “хлопушки”. Современные русские дети не знают и этого. Хлопушки разрешалось снимать с елки прежде всего. Огромная, в серебристой или золотистой бумаге, как будто конфета, бралась руками за оба пустые бумажные конца и с треском от скрытой полоски с гремучей ртутью разрывалась. Затем из нее вынимался свернутый туго какой-нибудь шлем или колпак, а иногда и целое платье. Каждый из детей надевал на себя доставшийся костюм или головной убор — все из тонкой разноцветной бумаги — и начинали снова играть, танцевать и скакать. Свечи понемногу догорали, свисали набок, коптили и капали на пол капельки парафина; пока был запас, подставляли вместо них новые. Наконец, увы, елка уже догорала. Детей звали в гостиную пить шоколад со сдобным хлебом с изюмом, печеньем и всевозможною сластью. Тем временем старшие развенчивали потемневшую елку. Все сласти, бомбоньерки, подарки складывались на большие подносы и справедливо делились на всех бывших детей и раздавались им в больших бумажных пакетах.
Такие же — побогаче или попроще — елки были и у наших сегодняшних гостей, где мы уже были гостями. Но самая роскошная огромная елка устраивалась тогда в Ветлужском общественном клубе. Не очень высокий, но большой зал клуба позволял собрать детей всего, немалого тогда, местного общества. Я думаю, тогда собиралось их много больше полсотни. Как это организлвывалось — на складчину ли, или, отчасти, на общественный сычет — уже не знаю, но только весело нам было как никогда.
ЛИСТ 42
При этом нельзя не отметить , что дети прислуги, если не принимали прямо участия в нашей домашней елке, что тоже бывало, то все же получали свой пай елочного угощения и подарков.
Не знаю, заметно или не заметно, но рассказ подошел к концу 70-х годов. Казалось бы уместным обрисовать здесь и жизнь уездного общества того времени. Но, пожалуй, будет лучше в детские годы держаться и детских же интересов и кругозора, а на жизнь интеллектуальную бросить уже ретроспективный взгляд взрослого человека.
Рассказ о времени раннего детства — пока еще не проснулась наблюдательность и критическое сознанье — следует продолжить немного еще. Но сейчас мы подходим к событию, которое резко выделило себя от предыдущего, и поэтому составит как бы особую главу — заключительную к раннему детству. Это был переезд нашей семьи осенью 1879 года на жительство в Нижний Новгород или попросту:

П Е Р Е Е З Д В “Н И Ж Н И И”

Я уже говорил, как мать тяготилась своим одиночеством в нашей глуши, особенно после кончины своей любимой сестры Анны и ее мужа Данилы Степановича. Еще летом среди оживления самой природы это не так было заметно. И знакомые в погожий летний день охотно преодолевали три версты, отделявшие город Ветлугу от нашей усадьбы, и компанией или поодиночке нередко навещали наш дом. Но уже с осени, если начинались дожди, дорога портилась, и местами — в овраге речки Дуклишки и по глинистой горе у нее — становилась иногда труднопроезжею. комнаты, наполненные летом оживленными голосами, смолкали, и только монотонный капель бесконечных осенних дождей, да порывы ветра, с шумом раскачивающие вершины вековых лип и берез, служили аккомпанементом и без того подавленному душевному настроению молодой еще женщины. А с вечера надвигалась уже длинная осенняя ночь. В черные квадраты стекол нельзя было разглядеть ничего, и только отвратительный то плачущий, то дико хохочущий голос летяги, или подражание ей же и разным ночным и дневным хищникам совы, давало знать, что в полях и в лесу в это время творится какая-то жуткая и враждебная обыкновенной дневной жизни нежить. И неприятно было даже стоять возле окна, хотелось света, тепла и людей.
Мы — менее требовательная детвора — находили все это отчасти в своей же комнате в детской посреди игр. или слушали чтение или сказку кого-нибудь из прислуг или затопляли в детской большой кирпичный круглый камин, и усаживались против огня прямо на пол с гирьками от весов и без конца щелкали вкусные каленые орехи, которые каждую осень провозили мимо усадьбы какие-то мужики и продавали мешками.
ЛИСТ 43
Бедной матери такая идиллия была недостаточна. Отец, по обыкновению, либо без конца толковал с мужиками, либо писал, либо уезжал в клуб играть в карты; к тому же и детское общество сократилось — старшие сестры Инна и Лиза и брат Николай — “Ляля” жили и учились с конца августа уже в Костроме. Полтора десятка лет, уже прожитые в такой обстановке, давали себя знать, выход искался давно и, конечно, напрашивался, но все не было средств у семьи.
Наконец, дела как будто начали поправляться, и родители решили перевезти на зиму всю семью в большой город. Не знаю именно, почему выбрали Нижний Новгород, быть может, как более близкий. Железных дорог тогда не только в нашем крае не было, но и вообще в России-то было немного, пароходы по Ветлуге еще не ходили, единственное сообщение было на лошадях через сеть почтовых станций, а кто победнее — на “протяжных”, т.е. нанятых на весь путь где-нибудь в деревне. Езда по земским ( внутри своего уезда или губернии по специальным земским делам) и почтовым станциям в противоположность этому назывались “на перекладных”.
До ближнего большого города Н.Новгорода было от Ветлуги 250 верст, до Костромы — 330, до Казани — 350. Сестер решили из Костромской перевести в Нижегородскую гимназию, а Лялю оставить в пансионе в Костроме. Переводу и его, думаю, не было никаких непреодолимых (препятствий), но мать, как я уже говорил, была равнодушна Ветлуге, связянный службой и лесопромышленным делом; в Нижний же только наезжал два или три раза в продолжение зимы.
Нас, т.е. меня, Мишу и Саю решили отправить с Серафимой Ивановной и поваром Иваном Михайловичем. Из глубины каретника был выкачен большой дорожный тарантас с подъемным кожаным верхом и фартуком. Позади из тарантаса выдавался баул и, кроме того, привязали ящик с кухонной посудой и разной мелочью. Мать, не помню, ехала ли с отцом на втором экипаже или уехала в Нижний отдельно. Тоже, вероятно, отдельно были отправлены вещи с каким-нибудь нарочно сговоренным знакомым крестьянином. Настал день отъезда, от Ветлуги до деревни Мошкино делали обыкновенно на своих, а потом уже на почтовых, так что и кучеру было полно хлопот.
ЛИСТ 44
По-старому, вероятно еще с незапамятных лет, обычаю, перед самым отъездом, звали всех в зал и без различия пола и возраста, и социального положения, приглашали садиться. С минуту сидели все молча. Затем старший в семье, т.е. отец, поднимался со стула, поворачивался к образу и начинал молча креститься. Все присутствующие следовали его примеру; наиболее усердные клали земные поклоны. Наконец, отец оборачивался лицом к присутствующим, и начиналось прощанье. Нас — детей — старшие крестили и благословляли, нянька Катерина Митревна и еще кое-кто начинали сдержанно плакать.
“Ну, довольно!” прерывал торжественно-грустное настроение отец, “давайте садиться.” Послед-нее тоже было не просто: уминали и выравнивали наложенное в тарантас сено, накрывали одеялами, пледами и всякими носильными вещами, пробовали сесть сами и между собой разложить бесконечные укладки и узелки. Неопытному человеку покажется все это слишком сложным, ненужным. Но надобно пожить в отдаленном глухом углу вроде нашей Ветлуги и наездить сотнями верст во всякую погоду и по всяким дорогам, чтобы потом твердо себе уяснить, что необходимо в путь дальний именно с места очень хорошо уложиться и сесть, чтобы сразу же не отколотить себе бок, не натереть и не натрудить ничего и не сделать себя истинно страдальцем на весь дальнейший путь. В данном случае вся эта забота легла, разумеется, на взрослых, нас же занимало новое положение, длинный невиданный путь с большим неизвестным городом впереди.
Наконец, все было готово; последними сели Серафима Ивановна к нам и повар Иван Михайлович на козлы рядом с кучером. Традиционное “Трогай” и “С Богом”. Прощанья, благие пожеланья всей собравшейся дворни, и нагруженный тарантас тяжело выкатывается с красного двора под так знакомый мне впоследствии звон большого поддужного колокольчика. Поворот за воротами вправо, все кто выбегает со двора на дорогу, машут чем кто попало, что-то кричат. Тройка выравнявшись дружно подхватывает, мелькают первые полевые ворота, и весь мир, которым мы жили, понемногу уходит, уходит, и в сознании вырастает неясное ожиданье чего-то нового неизвестного впереди.
Прощай, наше первое детство, прощай, дорогое Ивановское, я еще не могу любить тебя; любопытная впереди новая жизнь, а старую … так жаль. Жаль седого Ивана Ивановича, жаль рабочих, к которым бегал и на поле, и на кухню, жаль Егорку, с которым играл “в масло”, жаль реки, в которой купался. Все это становится меньше и меньше и за взлобком Аристовской усадьбы скрывается вовсе из глаз. Несмотря на возбужденный общею суматохою и новизной положения интерес, мы сидим смирно и сосредоточенно. К городу подвязывают колоколец, но с края города только две улицы; на выезде у земской больницы вновь остановка, отвязывание колокольчика, и далее уже начинается настоящий почтовый “тракт”. Снова на несколько минут влево вдали виднеется наш Ивановский сад и в деревне Крутцы скрывается из виду совершенно. Все сидят как бы уже угомонившиеся, никому не хочется говорить, и только на подхватах тройки заливается колокольчик.
Не знаю, как на других, а на меня всегда звон и полосканье поддужного колокольчика наводили какое-то совершенно особое настроение: иногда на горячем красивом подхвате доброй тройки — торжествующе-бодрящее, но главную, так сказать, ничем не выдающуюся часть пути — тихо-меланхолическое и грустно-ласкающее. В последние годы, уже после революции, я тоже немало ездил в провинции; правда, уже не на тройках и парах, втянутых в гоньбу более или менее к о р м н ы х (так у В.Н. ) лошадей, а большей частью на обгой — двух неважных деревенских коняках, и конечно, без колокольца. И чувствовалось точно пропал ( а р о м а т) этой езды, нет поэзии, нет того настроения.
Всех перипетий пути я совсем не запомнил. Но запечатлелся отчетливо единственный за всю мою езду случай нападения для грабежа. Проезжали мы деревню Уткино. Из окна левого порядка домов высунулась голова и, обращаясь к нашему ямщику, спросила: “Кого везешь?” — “Детей”. Деревню проехали, и начался вскоре “волок”, как теперь стали неправильно звать чуть не всякий значительный перелесок. Тарантас катился лениво. Вдруг сзади послышался шум……………………….. Вероятно, Серафима Ивановна первая заметила, что ломают привязанный позади ящик. Подняла крик, велела ямщику гнать лошадей, а тот весьма спокойно трусил полегоньку. Сзади ломали уже без осторожности, лишь бы скорей. Повар Иван Мих. не принимал никакого участия, видимо парализованный страхом. Но Серафима Ивановна вскочила, начала тузить ямщика в спину и пугать, что “наш барин большой, будет жаловаться самому губернатору” и т.п. Тем временем и воры, видимо не особенно опытные, решили ретироваться, захватив с собой сковороду и что-то еще. А может быть, и содержимое ящика не понравилось, а на нахальный грабеж вещей среди седоков — не рискнули. Помню, что к лесу бежали двое: один высокий мужчина и другой ниже.
Остальной путь до Нижнего ничем не выделился, и я его позабыл совершенно.

Ж И З Н Ь В Н И Ж Н Е М
1880 — 1881

В Нижнем мы жили сначала около засыпанного теперь Звездина пруда и, должно быть, недолго. Здесь помню только, как на улице, играя с каким-то мальчиком, я решил его удивить и снял с себя штанишки. На мне было двое штанов, и я решил поэтому, что одни из них снять совершенно прилично.
Вторая квартира была на Ошар……. …..маю Черного пруда, который теперь почти затянуло, а тогда на нем был отличный зимний каток.
Жизнь в Нижнем после приволья усадьбы, понятно, что не оставила по себе особенных впечатлений. Мы продолжали домак учиться, взяли нам даже немку Марию Филипповну, но она довольно оригинально смотрела на
и дело вскоре дошло до того, что ……….( она) говорила на чистом русском языке
…сегодня в комнате: der Tich — стол …… ……. на этом кончался.
В действительности, она вскоре превратилась в помощницу матери во всевозможных делах, кроме нашего обучения немецкому языку. Что мать смотрела? Где витали мысли ее беспокойной головы? — понять очень трудно.
Из лиц, посещавших нашу нижегородскую квартиру, помню немца-лесничего Константина Александровича Киля, Федора Егоровича Еше — кажется, учителя женской гимназии, и лесного же чина Гвидо Августовича Дарштау, и какую-то девочку Капу — мою первую симпатию.
Когда Серафима Ивановна как-то пошла в табачный магазин Аппак — мать тогда уже курила очень много — он пресерьезно предупредил: “Сима, ты смотри не прочитай на вывеске с другой стороны”, т.к. “Апак” тогда вышло бы
“Капа”.
Из детей мы бывали только у Рузских, которые учились… …
и были старше нас много. Попрежнему самым внимательным к нам был Митя.
Впоследствии, может быть, десятка через два лет, приехавши в Нижний, я хорошо вспомнил существующий и доднесь базар на старинном…….”Мытном дворе”, церкви на площади, куда (ходили) молиться, и даже Нижний базар.
Этим и заканчиваются скудные нижегородские воспоминания.
Помню еще большие разговоры старших ( по поводу) убийства 1 Марта 1881 года Государя Александра II, но что говорилось — не помню. ЛИСТ47

С Н О В А В Е Т Л У Г А

Не знаю уже, почему, только опыт жизни в большом городе так и ограничился одним лишь сезоном ( вероятно, мать не нашла там, что искала, а переезд за 250 верст стоил большой ломки), причем, сестры там были помещены в пансион, по крайней мере их у нас в квартире не помню.
Но зато как будто на другую же зиму папа купил в г. Ветлуге дом Мельгуновых. Сам владелец жил в загородном только что выстроенном среди сосновой рощицы за речкой Красницей, так сказать, дачном доме; “так сказать” потому, что настоящих дач в наших местах не полагается и до сих пор, все дома строятся одинаково и для постоянного пребыванья.
О жизни этой (тоже одну зиму) у меня также не сохранилось особых воспоминаний; даже не помню, чтобы нас учили, хотя невероятно и прекращение ученья, начатого два года тому назад с Мишей и с добровольным моим участием. Но помню, что был приглашен молодой человек из мещан города , некто Иван Федорович Мотовилов обучать нас рисованью.
Карьера этого юноши была несколько оригинальна. Нилу Петровичу Колюпанову, о котором я уже говорил, кто-то указал на мальчика Мотовилова как на необыкновенно одаренного художественным талантом. Добрый и увлекающийся, в особенности, каждым живым и чем-нибудь выдающимся человеком, Нил Петрович уже представлял себе нового местного Репина или Айвазовского и принял мальчика под свое покровительство, дав ему возможность продолжить ученье по специальности где-то в С.Петербурге или в Москве и ввел его в дом своих там знакомых, неких “Грек”, у которых Мотовилов, вероятно, и жил. В конце концов, никакого таланта не оказалось, а получился м.б. и не плохой учитель рисования в местном уездном училище. Возможно, вышло бы что-нибудь большее, если бы не малое общее развитие Ив. Фед. и основная привычка малокультурной русской Среды — пристрастие к водке, что и сгубило лучшие ожиданья.
Мотовилов был добродушный человек, но занимался с нами плохо, и из этого тоже ничего не вышло, как и из его попытки научить меня переплетному ремеслу. Впрочем, я переплел после одну книгу: “Тетерев глухой и тетерев косач” Л.П.Сабанеева, подаренную мне Иваном Васильевичем Поспеловым, которая сохраняется у меня и посейчас.
Жизнь в городе для нас была хуже, однообразней, чем в приволье усадьбы: этим. вероятно, и объясняется, что я ее мало запомнил. Вспоминается только, что у меня была скарлатина и ее осложненье — водянка. Потом помню, что Вячеслав, всегда как-то незаметно игравший один, разрезал ножницами все свои полосатенькие штанишки.
ЛИСТ 48 И, наконец, самое большое событие в нашем переживаньи. Кто-то из нас особенно провинился, наверное, я. Мать сказала, чтобы я убирался из дома совсем. Так как мы с Мишей, хотя иногда и дрались, но в общем, любили друг друга, то другому стало жаль обреченного на изгнанье, и Миша решил разделить его со мной уже добровольно. И вот мы двое, обнявшись, медленно спускаемся с лестницы 2-го этажа, внизу нее, не зная, что дальше делать, поворачиваем налево через дверь в сад и там уже , не знаю, надолго ли, предаемся самому грустному
Все кончилось, конечно, возвращением беглецов в детскую и глубоким сном после таких сильных жизненных испытаний.

С Н О В А И В А Н О В С К О Е

Пришла весна, прошло раздорожье, семья снова возвратилась в родное гнездо.
Годы с 1882 по 1885, когда меня отдали в гимназию, составляют второй, позднейший период детства и наиболее сознательный, лучше сохранившийся в моей памяти. К тому времени семья стала полней, так как сестры, окончив гимназию, стали жить дома; и участие ее в жизни местного общества стало гораздо заметней, а вместе с тем и мои над ним наблюдения — гораздо сознательней и разнообразней. Эта жизнь провинциального захолустья, теперь всеми забытая, и заполнит, пожалуй, одни из характерных страниц этих записок.
Из тогдашнего Ветлужского “общества” мало кто остался в живых, но и из них нет почти ни одного, кто мог бы наблюдать это общество из такого “центрального” пункта, каким являлся наш дом; но к последнему положению надобно добавить еще известное предрасположение к таким наблюдениям и видеть в них смысл, испытывая по прошествии почти полувека живое еще отношение к пережитому. Вот всего этого в одном человеке я и не вижу ни в ком, кроме себя. Это и составляет едва ли не главный стимул к настоящим запискам.
К О Н Е Ц Д Е Т С Т В А

Время от возвращения в Ивановское и до ученья в гимназии составит, как я сказал, второй, более сознательный период или, собственно, конец детства, или, если угодно, начало отрочества; но все это есть понятия, незаметно одно в другое переходящие.
Если считать, что отрок отличается от ребенка проснувшейся мыслью, а юноша — уже критическим ее направлением, то время это для меня было как раз переходным к отрочеству, так как мысль моя заработала рано.
Все же я не настолько хорошо помню события, ………….
(Здесь обрывается сохранившаяся часть воспоминаний В.Н. Верховского, состоявших, по свидетельству его брата М.Н.Верховского, из 210 страниц. Татьяна Николаевна Геневска, внучка Елены Николаевны Верховской, сестры обоих братьев, вспоминает, что встречаясь в Москве со своей тетушкой, Марией Андреевной Маковецкой, муж которой подвергался репрессиям в конце 30-х годов, слышала от нее, что та сожгла рукописи В.Н., которые попали к ней после смерти последнего в Москве же в 1943 году. Если это так, то данные страницы можно считать чудом уцелевшими )
Е.К.Невоструева (ур. Верховская)

ionkov@hotmail.com
att vladimir genevski

Дорогая Танечка!
Нахожусь в смятении духа и сильном волнении из-за квартирных дел. Но рада, что могу послать тебе обещанные записки о потомках Владимира Николаевича. Сестру Наташу привлечь к творчеству не удалось, сделала все сама. Получила письмо от Лизы, чему тоже безмерно рада, да еще с вырезкой газетной о Стиве Поливанове. Надеюсь вскоре ответить ей. Поняла ее планы на лето. Будет жаль, если она не сможет побывать в Питере в нынешней нашей квартире, где обитают еще духи наших предков. Размен в “процессе”, подбирают варианты нашим соседям и для жильцов нашей будущей квартиры. Нельзя еще сказать, что все окончательно решено, но я уже смирилась с материальным ущемлением, “ оторвалась” мысленно от Никольской, что немаловажно.
Думаю, что при успехе сделки переезд будет в конце июля. А вообще-то : не говори “гоп”, пока не перепрыгнешь . Холодно в Питере, дров надо много, чтобы жить на даче. Думаю, что нынче мне не стоит думать об урожае.
Судя по адресу на конверте, Костя с Леной приобрели квартиру в Москве? Я поняла при встрече, что Лена интересуется живописью. А антиквариатом? Может, мне не стоит продавать чужим людям кое-что из наследства Владимира Николаевича? При переезде все мы взять не сможем. Танечка, все-таки надеюсь, что продолжу занятия с мемуарами Мих. Николаевича, несмотря на обстоятельства и что мы с тобой летом увидимся, как пишет Лиза .
Кирилл и Альберт здоровы и кланяются вам.
Целую тебя, будь здорова, дорогая сестрица. Привет Владимиру.Твоя Лена.
30 мая 2001 года.
ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ ВЕРХОВСКОЙ И ЕГО ПОТОМКИ

В 1890 году Владимир Верховской числится уже студентом Санкт-Петербургского Лесного института. Помещение сына с Лесной институт — это прямое следствие успешной деятельности отца его — Николая Владимировича на поприще лесного дела ( покупки, сплава и продажи леса на биржах в Козмо-Демьянске и Царицыне ).
В июне 1899 года Владимир женился на дворянке Новгородской губернии Евгении Петровне Василисиной, дочери потомственного морского офицера и внучке знаменитого гидрографа, генерала корпуса флотских штурманов Василия Матвеевича ыБабкина.
Скорее всего, сосватали Владимира в имении Высокое Бологовского уезда, где жили в то время супруги Путятины, князь Михаил Павлович и Екатерина Павловна, внучка Михаила Ивановича Верховского.
Всего в нескольких верстах от этого имения находилось другое имение — Веселина Горка, владельцем которого был капитан-лейтенант в отставке Петр Николаевич Василисин; жил он с женой Евгенией Васильевной (ур. Бабкиной) и детьми Евгенией и Николаем.
В апреле (по ст. стилю 22-го числа ) следующего, 1900 года у молодоженов родилась первая дочь Ирина, а еще через 2 года сын Кирилл ( 20 июля 1902 г.).
Была и еще одна дочь — Анна, но она умерла в тот же год, когда и родилась,в1906
В дальнейшем вся жизнь брата и сестры, Ирины и Кирилла прошли рядом во взаимной поддержке и любви до последних дней жизни Кирилла — он умер в блокаду Ленинграда в 1942 году, и хоронила его сестра Ирина.
Детей часто фотографировали, сохранилось много снимков их вдвоем, а также в имении Ивановское среди детей других братьев Верховских — Михаила и Вячеслава. Ирина была черноволосая синеглазая девушка, а Кирилл — сероглазый шатен. У обоих, как и у отца, были вьющиеся волосы.
По традиции детей учили в немецких школах, Кирилла — в Училище при Реформатских церквах, Ирину — в гимназии при церкви св. Петра на Б.Конюшенной улице. В это время семья уже жила в Петрограде. И надвигалась революция.
Владимир Николаевич уже в 1910-х годах вышел из “дела” в Ветлужском имении, купив 1000 десятин лесных угодьев в Глазовском уезде Вятской губернии. ( Как оказалось много позже, именно из Глазовского уезда родом семья отца моего мужа, Невоструева Альберта Никоновича). Местом службы дедушки Володи до самой революции была Канцелярия Совета Министров , Съезд лесопромышленников, где дед мой был членом правления. Квартира располагалась на Никольской площади, прямо напротив Николо-Богоявленского Собора. В этой квартире прожил всю свою жизнь его сын Кирилл с семьей.
Среди семейных преданий остался рассказ тети Иры (Ирины Владимировны) о том, как они с матерью, т.е. Евгенией Петровной, оказались в доме князей Путятиных на Миллионной улице в тот день, когда там произошло отречение Великого князя Михаила Романова от престола. И только недавно мне удалось понять, что князь Михаил Путятин и его брат Павел были женаты на сестрах Екатерине и Ольге, внучках Михаила Ивановича Верховского. Известно также, что Великий князь Михаил Романов дружил с М. Путятиным. А тетя Ира с мамой ( Евг. Петр.) были у родственников просто с визитом.
В революционном Петрограде оставаться было и опасно, и голодно, и Евгения Петровна с сыном и дочерью уехали в имение Василисиных — Веселину Горку в Бологовском уезде Новгородской губернии, или просто Горку, как все называли это имение. Ирина Владимировна поступила секретарем к начальнику
милиции в г. Боровичи Яковлеву Николаю Яковлевичу и вскоре стала его женой.
В 1920 году у нее родился первый сын — Андрей, в январе 1922 года — Мстислав, а в октябре 1925 года — дочь Татьяна. В 1928 году тетя Ира закончила медицинское акушерское училище в г.Новгороде и на всю жизнь связала себя с этой профессией, став высококлассным специалистом. С мужем она рассталась, не выдержав его безудержного пьянства, и вернулась в Ленинград на Никольскую площадь, где жил в то время уже Кирилл с женой Серафимой Филипповной и двумя дочерьми — Наташей и Марианной. В 1933-34 году Ирине Владимировне от Пролетарской больницы, где она работала, дали 3-хкомнатную квартиру на ст. Фарфоровский Пост; это 2-я остановка от Московского вокзала, фактически в черте города. Однако, еще после войны я помню огородные грядки около этого 3-хэтажного дома. И я, и мои старшие сестры очень любили ездить “на Фарфор”; там была масса диковинных вещей: слон с коробами на спине из раскрашенного гипса (для хранения рукодельных мелочей), гобелен на стене с какой-то жанровой сценкой, дамское бюро красного дерева с секретом, бронзовая модель “ Медного всадника”, старые книжки и всегда — пироги, на которые были мастера и тетя Ира, и Тата, наша двоюродная сестра.
Старший сын тети Иры — Андрей кончил летное училище и воевал. Войну закончил в Констанце, где у него с молодой женой Лидией родился сын Сережа в 1945 году. В 1952 году Лидия Даниловна родила дочь Ирину. Андрюша к этому времени окончил Академию ВВС, получил назначение в Москву, служил там и вышел в отставку. А Лидия Даниловна много лет, даже будучи уже в пенсионном возрасте, прослужила секретарем Дирекции Большого театра. Приезжая в Москву в те годы (60-е, 70-е годы XX века), что бывало весьма нередко, я частенько пользовалась “служебным положением” Лидии Даниловны, чтобы побывать в Большом театре. У Лиды была сестра Людмила и младший брат Юра, который все детство провел в семье Андрея и Лиды, так как родители его (и сестер) рано умерли. Лида всегда называла Ирину Владимировну мамой. Осенью 2000 года осиротела и Ира, потеряв с разницей в 2 месяца и отца, и мать. Живет Ирина с сыном Эмилом , отец которого — в Софии, Ирина с ним в разводе.
Судьба старшего брата Иры сложилась трагически: Сережа окончил МВТУ им. Баумана, вступил в Армию и получил офицерскую должность в контингенте наших войск в Польше; однако до места службы не доехал, его нашли без сознания на жел.дор. насыпи на одном из перегонов в Польше. Ему удалось выжить, но все же он остался инвалидом.
Еще до трагедии он успел жениться на Людмиле Хазовой, завести дочку Марину
В 1996 году он скончался. Марина замужем, у нее двое дочерей-близнецов.
Мстислав, второй сын Ирины Владимировны, тоже был летчиком, но радистом. И тоже воевал. По молодой бесшабашности даже угодил в штрафной батальон где-то на территории Литвы в 1944 году. После войны он остался в авиации (гражданской), и в эфире однажды познакомился с радисткой-авиадиспетчером Лидией Васильевной Смирновой. Но чтобы встретиться с ней, Стиве (так его звали в нашей семье) пришлось лететь в Игарку. И через некоторое время “на Фарфоре” появилась новая невестка тети Иры, тоже Лида, а через год — новая внучка, Светлана. ( Мы помним, что в той квартире уже жила одна Лида, двое ее детей и муж Андрей). В дальнейшем Светлана кончила институт Авиаприборостроения, вышла замуж за своего однокурсника Петухова Леонида Григорьевича и родила двух дочерей — Марину и Ольгу, старшая из которых уже замужем.
Была у тети Иры и еще одна внучка — Наташа, дочь Таты, которая родилась в 1947 году. С самого раннего детства Наташа танцевала, и ее поступление в Хореографическое училище было вполне логично. Мы гордились ею, с интересом слушали разговоры ее подруг на семейных вечерах, смотрели выступления ее и других учениц “Вагановки” в Мариинском и Михайловском театрах. После Училища Наташа танцевала в Челябинском, Новосибирском театрах, а потом во вновь открытом Донецком театре оперы и балета. Однажды во время гастролей в Новосибирске к ней в театр пришла родственница, назвалась “тетя Леля”. К сожалению, Наташа не могла объяснить мне степень ее родства, а тетя Ира уже скончалась к тому моменту; теперь же мы знаем, что это была Елена Андреевна Боговарова (Луньяк).
Муж Наташи — тоже артист балета, Александр Владимирович Рублев. ( С 1983 года они в разводе). У них двое сыновей — Андрей и Александр. Андрей скончался от диабета в 1997 году. Александру сейчас 19 лет. Был у Наташи и третий сын — Данила Алексеевич, но его постигла трагическая участь в 4-хлетнем возрасте: он упал с высоты и разбился насмерть.
Кирилл Владимирович, как и его отец, Владимир Николаевич, поступил учиться в Лесной институт уже после революции. Туда же поступила после окончания Петергофской Гимназии Павловой младшая дочь школьного учителя из Петергофа Филиппа Мартыновича Левашова, Серафима, или Муня, как звали ее в семье. Двадцатилетние молодые люди поженились, не испросив разрешения строгого родителя, чем вызвали гнев отца; тем более что дворянского звания молодая жена не имела. Молодожены снимали комнату в Лесном, неподалеку от института, а когда (в 1922 году), оставив жену, Владимир Николаевич уехал на постоянную жизнь в Москву, переехали на Никольскую пл., где и прожили вместе до начала войны. Здесь же родились три их дочери:
Наташа, Мара и Лена. Правда, Лена родилась после возвращения семьи из Мурманска, где несколько лет по договору работал отец по освоению лесных богатств Мурманского края.
Отправив семью в эвакуацию, папа должен был остаться в городе, отведал полную чашу голодных страданий и умер в феврале 1942 года, успев слабой рукой написать поздравление с днем рождения к 5 февраля младшей своей дочке Люше. Люша — это я, Елена. В старом дедушкином письменном столе лежат письма папы из блокадного Ленинграда. Одно из них — завещательного типа, написано еще в сентябре 1941 года. Вот несколько строк из него:
“ Детям родным и племянникам.
Живите дружно, помогайте друг другу. Не обижайте и не притесняйте других людей. Будьте честны и трезвы. Как огня, бойтесь подлости, подхалимства и лицемерия.
Будьте до конца русскими, любите свое родное русское; уважайте чужое, но Родине никогда не изменяйте;
старайтесь сделать ее счастливой по-настоящему и своих детей и внуков учите тому же.
Благославляю всех вас на долгую, честную и счастливую жизнь, если уж мне не суждено с вами ее делить
Любящий вас папа и лелька.
………………………………………………………………………………………………………………………………… …..Благодарю и кланяюсь в ножки Муне — за честную, радостную совместную жизнь, за детей;
Ире — за любовь и ласку, особенно скрашивающие наше тяжелое существование в дни войны и осады.
Ваш Кирилл. 11 Сентября 1941г.“
После возвращения из эвакуации мы встречались со многими сослуживцами отца и однокурсниками папы и мамы. Единодушными были слова их всех о благородстве отца; а Надежда Сергеевна Шингарева (Попова), будучи знакома еще и с бабушкой Евгенией Петровной, эти же слова в превосходной степени адресовала ей.
* * * * * * * * * * *
После окончания войны, в 1945 году, мама, уже вдова с 1942 года, и мы, трое дочерей Кирилла Владимировича: Наталья 17-ти лет, Марианна 14-ти лет и я, Елена 6-ти лет вернулись в Ленинград. Для этого тете Ире пришлось похлопотать и выслать нам в Казахстан, где мы жили в эвакуации, вызов, без чего въезд в Питер был невозможен. Наташа поступила в ЛИИЖТ, где уже училась ее подруга по Кокчетаву, тоже эвакуированная из Ленинграда, Инна Радимова. Ее мать, Александра Павловна и она сама стали большими друзьями нашей семьи до сих пор.
Два послевоенных года были очень голодными (неурожай), с карточками на продукты и промтовары. И я вспоминаю, как счастье, посещение студенческой столовой ЛИИЖТа, где был особенно вкусным гороховый суп.
Наташа имела бесплатный билет и каждый год ездила в Адлер, где жил родной брат нашей мамы Алексей Филиппович Левашов. А в лето 1946 года мы всей семьей отправились в Адлер к дяде Леше подкормиться: у него была пасека и фруктовый сад. Но помню, что он требовал от сестер, которые уже были достаточно взрослыми, трудового участия в хозяйственных делах.
Марианна продолжала образование в Университете на Географическом факультете, а в 1950 году обе сестры вышли замуж: Наташа — за Ивана Федоровича Буйволова, своего однокурсника по ЛИИЖТу, настоящего “кулибина”, мастера на все руки; а Марианна вышла замуж за морского офицера — штурмана Владимира Евгеньевича Дудчика.
Через год наши комнаты на Никольской площади огласились детскими голосами: в мае 1951 года Наташа родила сына Сережу, а Марочка — дочь Алену (Елену). Нынче им обоим исполнилось по 50 лет. (Я пишу в мае 2001 года). У Сережи очень скоро появилась сестренка Катя, а Аленка получила сестру Сашу лишь через 5 лет. В это время Мара с семьей жила в г. Зеленодольске под Казанью. Мама, конечно, частенько гостила у обеих замужних дочерей и не обошла своим визитом Казань, чтобы повидаться с двоюродной сестрой отца Мариной Александровной Поливановой и Андреем Ивановичем Луньяком, мужем Татьяны Николаевны Верховской (к тому времени уже покойной).
В дальнейшем все мы: мама, Наташа, я и наш старинный друг Федор Федорович Гаммерман — с удовольствием и не раз гостили в семье Мары уже в Севастополе, куда был переведен по службе ее муж Володя. Я вспоминаю как о счастливых днях, когда после странствования по Крыму с ночевками каждый раз на новой “койке” за 1рубль мы с подругами-студентками получили ключ от мариной квартиры (она и Володя — в экспедициях в море, дети — у бабушки), а там на столе — фрукты и записка: “Ешьте, мойтесь, отдыхайте”. И все это — в только что открытом для посещения городе Севастополе!
Когда пришло время старшей дочери Мары — Алене выбирать ВУЗ, семья переехала в Ленинград, и Алена стала студенткой ЛЭТИ (Электротехнического института). И она, и ее муж Аршанский Борис Самуилович — классные программисты. Старшая их дочь Саша ( Шуша, по-домашнему ) нынче кончает Университет (Экономический ф-т ), а ее братец Женя еще школьник.
Младшая дочь Марианны Александра по образованию знаток книжной торговли, но как уехала с мужем Колей Пушкаревым — горным инженером в Воркуту, так и “оторвалась” от книжной торговли. Зато родила там двоих сыновей — Федора (1980год) и Тимофея (1984 год). Таким образом, у Марианны образовалось четверо внуков, в воспитании которых Мара принимала самое непосредственное участие.
Моей старшей сестре Наташе тоже пришлось осваивать географию нашей страны самостоятельно: после ЛИИЖТа — станция Няндома Архангельской жел. дороги; затем — станция Тимашевская в Краснодарском крае и лишь в1960 году с трудом удалось вернуться всей их семье в Ленинград.
У Наташи внуков двое, от дочери Кати: Маша (1975год) и Костя (1981 год). Маша уже замужем и имеет дочь Дарью (1999 год); по образованию — филолог (испанский язык ). Костя — студент, будущий железнодорожник, как мать и отец, да и дедушка с бабушкой. Одним словом — продолжатель семейной традиции Верховских.
Все дети моих сестер и их внуки, как и мой сын Кирилл “по летам” жили на даче, купленной Наташей в 1961 году на ст. Мшинская. Это в 110 км от Петербурга. Жили не одни, конечно, а с бабушкой Муней (Серафимой Филипповной, женой покойного Кирилла Вдадимировича). Так как дети появлялись у племянниц регулярно, да и мой Кирилл “вклинился” между ними, то с легкой руки моего деверя — Беральда Никоновича Невоструева- дачу на Мшинской прозвали “фермой по выращиванию детей”. Рядом с наташиной дачей появилась чуть позднее и дача Мары, построенная мужем Наташи Иваном Федоровичем.
В 1947 году мама вышла замуж за однокурсника своего и Кирилла Владимировича — Глеба Кононовича Никитина, который любил внуков жены как своих.
Все внуки сестер, как и их дети ранее, очень дружны между собой. А теперь и летние резиденции всех выстроились поблизости друг от друга. Так что летом можно приехать в выходной день в дачный массив на пл.45км. около Мги и повидаться сразу со всеми.
На лето приходятся дни рождения наших родителей. Отца- 20 июля, мамы — 9 августа; кроме того, мой муж Альберт родился 21 июля, сын Кирилл — 27 июля, а так как Альберт — морской офицер, то День Военно-морского Флота (последнее воскресенье июля) также празднуется в нашей семье. И летом мы чаще видимся с родственниками, чем зимой.
Очень хочется надеяться, что и в будущем дети и внуки наши будут ощущать родственные связи и находить в этом опору и удовлетворение.

Е.К.Верховская, г. Санкт-Петербург, 27 мая 2001 года

Страшно!

31 Янв 14

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

Мышка в норке зашуршала
Ване очень страшно стало.
— Ветер воет за окном…
Может волк проник в мой дом?…
Может мишка косолапый
В сенях дверь вскрывает лапой?…
Страшно…
Ваня лёг в кровать.
— Будь что будет; буду спать!

Читать далее >>>

Рагу из зайца

26 Сен 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

В свой родной посёлок Алексей въехал на лыжах, но затем снял их из-за множества машин снующих по улицам и понёс их на плече. Одного зайца он всё же из тщеславия прицепил себе к поясу. И, естественно, пока добирался до дома, привлёк этим внимание нескольких друзей. Все они напросились «на зайчатинку». И всех их Алексей приветил, пригласил. В том числе и Павла Надточия, друга своего закадычного. Как же без него? Вечеринка удалась на славу! Рагу хозяйка приготовила отменное. Она вообще была прирождённой кулинаркой, несмотря на некоторую внешнюю безалаберность – порок свойственный молодости. Гости ели рагу и нахваливали, как само рагу, так и хозяев. Её за мастерство кулинарное, его за охотничье мастерство. Естественно, под рагу было выпито немало всяких горячительных напитков: «Перцовок», «Зубровок», наливок и настоек – всё, чем были богаты прилавки поселковых магазинов. Но, странное дело, пьяных не было. Выпивали для веселья, чтобы попеть, потанцевать, поговорить, поспорить, но в меру, «не до поросячьего визгу», как говорят в народе. Перед тем, как сделать передышку на перекур, то есть мужчинам выйти на свежий воздух и подымить цигарками и папиросами, а женщинам прибрать на столе и подготовить десерт, Алексей подначил Павла: — Вот, ты говоришь, что разгадаешь любой обман. А мой обман сможешь обнаружить? — Какой-такой обман? — Да вот, хотя бы насчёт рагу. Ты веришь, что это рагу точно из зайца? — Несомненно. Да ты что, думаешь, я никогда зайчатины не ел? – вскинулся Павел. Он вообще был холериком, поэтому спорил яростно, как говорят «до посинения». А тут ещё и выпитое в голову ударило, и Павел завёлся.

 

Читать далее >>>

Велосипед

18 Сен 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

Памяти учителя Д. И. Д.

— Дааняяя! Данечка! – певуче позвала мать и потрясла за плечо спящего сына, – вставай Данюша, нужно идти в поле. Сын разом открыл глаза. Полумрак затенённой комнаты не помешал разглядеть доброе и необычайно красивое мамино лицо. Это придало мальчику импульс. — Мамочка, доброе утро! Даня быстро встал и убежал во двор, чтобы умыться. Утро встретило его ярким солнцем, пением невидимого в чистом, голубом небе жаворонка и разноголосием птичьего двора, в котором громче всех слышалось недовольное бормотание надутого индюка и вскрики павлина. Павлин всякий раз к месту и не к месту вскрикивал, словно призывая всех полюбоваться его оперением. Его самочка – пава – пёстренькая и не такая яркая всё время пугливо жалась к нему, будто искала защиты и заступничества. История с этой парой павлинов была давняя. Как-то у барина со двора ястреб унёс паву, которая сидела на кладке из двух яиц. Мама Данилы работала на барском дворе подёнщицей, когда это случилось. Она под предлогом, что кладка яиц всё равно погибла, спросила у барина разрешение взять павлиньи яйца из гнезда и подложила их дома молодой квочке. Та спокойно досидела на яйцах, пока павлинчики не вылупились. Так они и выросли вместе с цыплятами, и павлин стал украшением двора, дав с тех пор уже три потомства. Быстро умывшись, Даня присел к столу, на котором уже стоял привычный завтрак: ситный хлеб, глечик молока под вышитым рушником и миска творога, политого свежими сливками. Быстро управившись с едой, Даня подхватил узелок, приготовленный матерью, и помчался в поле. В узелке находилась еда для Даниного отца, находившегося уже третий день на дальнем покосе. Косить сено нужно было быстро, пока солнце не сожгло траву, поэтому приходилось косить до самого заката и с восхода. Идти было далеко – десять вёрст. На голове у Дани самодельный соломенный картуз, чтобы голову не напекло, светлая сатиновая рубашонка да штаны из домотканой пестряди – вот и вся его справа-одежда, да и той в жару много. Идёт по дороге обсаженной молодыми тополями да вишнями. Тень они дают маленькую и от поднимающегося в зенит солнца защищают плохо. Идёт Даня и мечтает: — Вот было бы у меня такое приспособление, чтобы не идти, а ехать. Мигом бы до батьки добрался. А то пёхом, да под солнцем слишком долго идти. В это время сзади послышались резкие звуки. Даню догонял кокой-то чудной аппарат, на котором двигалась незнакомая девочка, странным образом двигавшая ногами, будто бежала на одном месте. Девочка жала на гутаперчивую красную грушу, которая издавала те самые резкие звуки. Даня остановился посреди дороги, не двигаясь с места, и не столько смотрел на девочку, сколько на её самодвижущийся аппарат. Приблизившись, девочка резко остановила аппарат, едва не свалившись с него в пыль. — Что же вы мне всю дорогу заслонили? – гневно вскричала девочка, пылая румянцем от праведного гнева, – я могла упасть в пыль и разбиться, а пуще того испачкать свою одежду в пыли. Несносный вы мальчишка! И по виду, и по говору девочка была городской. Она была одета в светлую матроску с большим отложным воротником с тремя голубыми полосками и расширенным галстуком на груди, голубую юбку с крупными гофрами ниже колен, на ногах голубые же туфельки. Даня, казалось, ничего не видел и не слышал, впившись глазами в аппарат на двух колёсах и изучая его составные части. Он даже присел на корточки у аппарата, чтобы получше разглядеть их и запомнить его устройство и, главное, как устроена цепь. У него уже начала развиваться фантазия, что сможет всё это сделать сам. — Мальчик, вы со мной не хотите разговаривать? – в голосе незнакомки слышались нотки обиды и удивления одновременно. — Ну почему же, хочу… — Тогда давайте знакомиться. Меня зовут Полина. — А меня – Данила. Как это называется? – без долгих прелюдий Даня показал пальцем на аппарат. — Ах, вот что вас интересует? Знайте же, это са-мо-кат, – проговорила Полина язвительно. Милости прошу: это руль, это клаксон, это рама, это цепь, это педали, это колёса, это шины, это сидение – девочка думала уязвить Даню, но он остался равнодушным к её тону, совершенно очарованный самокатом. Уже много позже он узнал другое название самоката – велосипед.

Читать далее >>>

Два Валерия

05 Авг 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

Движение по Волге было очень напряжённым; в навигацию Волга работала так, что какой-нибудь проспект в Москве мог позавидовать такому интенсивному движению. Вверх и вниз по течению по широко разлившейся реке двигались всевозможные деловитые танкеры и сухогрузы; неспешные буксиры тянули и толкали баржи, с сыпучими и строительными материалами; лихо пролетали «Метеоры» и «Ракеты» – пассажирские суда на подводных крыльях, посылая приветственные гудки степенным трёх и четырёхпалубным круизным судам. И ещё сотни каких-то мелких судёнышек сновали как челноки на ткацких станках костромских фабрик.
Неповторимый запах вод великой реки смешивался с запахами масел и дизельного топлива судов, создавая удивительный колорит ароматов. Одновременно с запахами каждое судно сопровождали индивидуальные звуки музыки и работы двигателей, журчания воды и криков чаек, разговоров и смеха людей, команд шкиперов и боцманов.
Засмотревшись и заслушавшись ребята не заметили теплоход, который резко притормозил в ожидании, когда ему освободят причал, и едва не врезались в его борт.
— Эй, мелюзга, не протарань мне борт! Суши вёсла! – металлический оклик раздался внезапно над головой струхнувших мальчишек. Это капитан с мостика прокричал в мегафон, многократно усиливший его голос. Потом ребята услышали приказ капитана, отданный матросам, – лодку зачекерить, команду лодки принять на борт!
Весь этот шум-гам проходил под взглядами десятков глаз пассажиров судна, высыпавших на правый борт, и их шутливые комментарии. Для них всё происходящее было развлечением, а для мальчиков – сущим наказанием.
Испуганных мальчишек вывели из лодки, и один из матросов повёл их на капитанский мостик.
— Кто такие? – голос капитана был трубным и навевал страх. Голос соответствовал его комплекции: плотный, с приятным русским лицом, чёрными усами и лукавинкой в глазах, – почему хотели таранить меня?
— Мы не хотели никого таранить – голос Валерки дрожал – я отвлёкся. Я думал, что когда вы пройдёте, то мы за вами спокойно пересечём фарватер, а вы остановились…
— А почему вы хотели пересечь фарватер? Вы знаете правила поведения на судоходной реке?
— Я знаю, но нам очень нужно было попасть на левый берег.
— Вот кааак? Вам очень нужно. А о безопасности судоходства не помним. А если бы вы под винты мои попали? От вас щепочек не осталось бы с вашим отвлечением. Придётся о вашем безобразии запись в судовом журнале делать и подавать рапорт начальнику порта. Пусть с ваших родителей штраф возьмут.
Мальчишки, не ожидавшие такого поворота событий, зашмыгали носами, готовясь в любую минуту разреветься. Потоки слёз, наполнив глаза, уже стояли наготове, чтобы пролиться ручьями. Капитан, видя это, уже сам был не рад своей суровости, поэтому смягчил напор в разговоре с этими, в общем-то, целеустремлёнными мальчишками.
— Лодку вам кто-то дал или сами стащили?
— Лодка моя личная, мне её папа подарил, – ответ Замкова был твёрд, слёзы пропали.
Генка подтвердил слова друга:
— Он правду говорит.
— Вот как! Так ты судовладелец, даже можно сказать – капитан судна, – голос капитана корабля потеплел, и он протянул руку, – тогда давай знакомиться, капитан.
— Валерий Замков, – рука мальчика шершавая и мозолистая утонула в огромной кисти капитана.
Смотри далее >>>

 

Роковой выстрел

24 мая 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

По-разному может протекать военная служба. Кому как на роду написано. Один всю войну под пулями и снарядами пройдёт, царапины захудалой не получит. Другой – в мирное время может пулю схлопотать не за понюшку табака. Об одной такой истории я расскажу.

Помню, как-то раз послали меня монтировать оборудование в Энск. Там своих инженеров наверное пруд пруди, но я-то это оборудование знаю, как десантник автомат Калашникова – с закрытыми глазами соберу. Лодку нашу поставили в док на профилактику. Дел по прямой службе особенных у меня никаких на тот период не было: отпуск отгулял; с салажнёй возиться не хотелось; и я согласился для разнообразия размяться. Полетел с оказией. В аккурат из Сафоново на транспортном самолёте энского авиаполка дальней авиации Северного флота.
Энск – военный посёлок средней величины, по масштабам того же Сафоново. В плане гарнизон представляет собой вытянутый прямоугольный треугольник, положенный большим катетом вдоль водоёма. Я вам потом про водоём ещё расскажу. Не простой он, водоём этот…

Читать далее >>>

 

Судьба

24 мая 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

Горе девушки время лечит.

Я вижу эту женщину довольно часто. Я узнаю её по бойкой семенящей походке, по согбенной фигуре, ставшей её визитной карточкой, по монашеской одежде. Зовут её Елена Николаевна Чижова.

Когда-то, во время Перестройки, мы работали в одной смене на фабрике. Идя утром на смену, я часто обгонял её. Согбенная, не поднимающая взгляда от дороги, она не шла, а брела, семеня ногами, обутыми в странную обувь, больше похожую на тяжёлые опорки. Лица её не было видно, оно в любое время года повязано платком, наподобие шор у пугливой лошади так, чтобы видеть только дорогу перед собой. Путаясь в тёмных и длинных до полу одеждах, Елена напоминала монашенку. Лишь на работе у своих шумливых станков она преображалась: становилась оживлённей, стройней, выше ростом, хотя по-прежнему замкнутой в себе. Процесс работы заставлял её изменяться. Видно было, что это ещё молодая женщина, с лица которой ещё не ушли следы былой привлекательности. Вероятно, напряжённый трудовой процесс заставлял отвлекаться от тех шор, которые она сама на себя нацепила.
Бывая в том цехе, я замечал её сноровистую работу на своём рабочем месте. Впрочем, её товарки работали не менее сноровисто, и план перевыполняли не менее успешно, нежели она. Я специально называю их товарками, потому что подруг у неё не было, и нет. Создавалось впечатление, что эта женщина сознательно замкнулась от мира. Работает только потому, что не может не работать, потому что живёт, а живым нужна пища. Отлично работает – иначе она не умеет, совесть не позволяет быть хуже других. В остальном же, её жизнь явно посвящена другому.
— Кому или чему? – невольно возникал вопрос.

 Читать далее >>>.

Корабельные часы

25 Апр 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

Возможно, всё бы для Павла Сергеевича закончилось трагически, если бы не случай. Однажды, в редкие дни просветления он встретил в городе бывшего сослуживца Николая Ивановича. Встретились приятели, обрадовались, разговорились.

Да, я забыл сказать, что на Дальнем Востоке есть мой тёзка – город Шкотово. Так вот именно в этом городе жил после выхода на пенсию Павел Сергеевич. Вернулся он домой, глянул трезвыми глазами на свою берлогу и ужаснулся грязи и внешнему её виду. Пока сослуживец решал свои командировочные дела, Павел Сергеевич, засучив рукава, принялся драить квартиру, как он не драил с курсантских времён. Он вытащил из квартиры гору стеклотары и мусора, очистил мебель и отмыл полы.  Наводя флотский порядок, только об одном молил, чтобы товарищ не явился раньше срока. Время от времени он привычно бросал взгляды на настенные часы, умоляя время не спешить. Но стрелки часов давно уже замерли, поэтому время текло само по себе.

Во время работы моряк почувствовал себя прежним человеком, вспоминая свою службу. Служба Павла Сергеевича начиналась ещё в предвоенное время, когда суровое дыхание войны ощущалось во всей жизни страны. Армия и флот перевооружались. В конце 1939 года со своим семилетним школьным образованием и специальностью дизелиста, полученной в фабрично-заводском училище при местной Тобольской МТС, попал он – житель зауральских степей матросом в первый экипаж подводной лодки класса «Л». Экипаж прозвал её «Ласточкой». Вскоре после ходовых испытаний «Ласточка» убыла нести боевое дежурство в составе Тихоокеанского флота. Служили матросы в ту пору семь лет. Так что всю Вторую Мировую войну стояли моряки-подводники нос к носу с японцами в ожидании провокаций и готовности достойно ответить на них. Японцы чувствовали это, позволяя американским кораблям выполнять в дальневосточные порты Советского Союза поставки военно-стратегических материалов и сырья по договору ленд-лиза. Подводники сопровождали эти суда, особенно при проходе Большого Курильского пролива. Дивизион подводных лодок участвовал и в заключительной военной операции войны с Японией – Курильской операции. Так что на форменке Павла Сергеевича вскоре заслуженно появилась первая награда – медаль «За победу над Японией».

Павел Сергеевич за эти годы так сроднился с флотом, что решил продолжить службу военного моряка в качестве офицера. И всё ладно шло у него, получил повышение в штаб флота. И всё бы ничего, да где-то по службе прокол вышел. Уволили по выслуге лет в запас. С той поры от обиды на всех и вся он запил горькую, доведя себя до такого состояния. Слаб духом оказался.

Читать далее >>>

 

Неожиданная телеграмма

17 Апр 13

АвторАнонсы новых публикаций Ваш отзыв

Спустился в погреб, включил электрический свет и вижу: посредине сидит огромная серая жаба. Выпуклые глаза её сверлят меня и светятся разными цветами радуги от красного до фиолетового. Я знаю полезность жаб, но они мне неприятны. Когда в детском саду прочитали нам сказку, о том, как мачеха насылала безобразных жаб на бедную маленькую принцессу, они стали мне противны до омерзения.

— Ты чего тут делаешь? – спрашиваю я у жабы, – сроду вашего брата здесь не водилось, а тебя, каким ветром занесло? Кыш! Глазом не успел моргнуть, жаба исчезла, словно её и не бывало. Только белым светом на миг ослепило. Волшебство какое-то, право слово. Едва начал углублять дно, лопата неожиданно встретила препятствие. Тут же принялся расчищать землю под ногами и обнаружил старинную кирпичную кладку.

Что за диво? Откуда здесь, в моём погребе взяться такой кладке, которую на Руси издревле применяли для строительства культовых и защитных сооружений. В нашем городе – одном из центров удельного княжения – есть всемирно-известные монастыри и церкви, есть даже предположения о тайных подземных ходах, которые когда-то связывали городской кремль и оба монастыря. Недавние находки фрагментов таких ходов шестнадцатого-семнадцатого веков прямо говорят о том, что слухи имеют под собой почву.

Читать далее >>>